Хотя «благородный турок» обычно выступал в роли благодетеля для русских военнопленных, порой он сам мог быть пленником. Во время Второй архипелагской экспедиции российского флота в 1805–1810 годах П. П. Свиньин охарактеризовал подобным образом турецкого адмирала Бикир-бея, плененного в морском сражении в июне 1807 года. Согласно Свиньину, он был «очень сильный и видный мужчина», «в поступках [которого] замечается важность» и «во взорах блестит необыкновенный ум». Бикир-бей говорил по-гречески, по-английски и по-французски и всегда был душой компании российских офицеров, так что прощались с ним со слезами на глазах. Прежде чем покинуть российский корабль, Бикир-бей записал имена всех офицеров и поклялся в дружбе к любому, с кем ему снова доведется встретиться. Словно понимая, как легко вчерашний победитель может завтра сам стать пленником, Свиньин отмечал, что «право не худо иметь таких приятелей в Константинополе и Египте: судьба человеческая неизвестна, особливо при теперешних обстоятельствах»
[313].
Образ «благородного турка» является одним из лейтмотивов ориенталистских описаний Османской империи. Он составлял символическую противоположность фигуре восточного деспота. С точки зрения европейских наблюдателей, эти два персонажа являли собою соответственно положительную и отрицательную стороны османского общества. Добродетель «благородного турка» была противовесом порочности политической организации Османской империи, которая служила главным практическим основанием для теории «восточного деспотизма» Монтескье. В то же время фигура «благородного турка» становилась разновидностью «благородного дикаря», чье неиспорченное чувство добра и зла помогало европейским авторам критиковать некоторые стороны своего собственного общества.
Российские авторы использовали образ «благородного турка» так же, как и их европейские коллеги, однако наделяли его при этом дополнительной функцией. Для Сафонова, Клемента и Розальон-Сошальского «благородный турок» был не столько противоположностью османского султана, которого российские пленники в любом случае никогда не видели, сколько укротителем буйных толп, которые угрожали пленникам унижениями и смертью. Фигура великодушного паши помогала четче выявить фанатизм и жестокость мусульманских толп, которыми этот паша повелевал. Его способность усмирять эти толпы и его щедрость по отношению к пленникам символизировала конечную победу разума и человечности над варварством, которая позволяла образованным пленникам обрести чувство достоинства и благородный облик после длительного физического страдания и унижений.
Военное и дипломатическое вмешательство российского государства имело такое же влияние на положение пленников, по крайней мере так они утверждали. По словам Левашева, после столкновения с российскими войсками под Хотином в 1769 году османские воины, «переменя зверобразность свою на кротость», стали более обходительны с российскими дипломатами. Левашев объяснил это изменение серьезными поражениями, понесенными османской армией, после чего османские солдаты стали «представлять, что и все к русским попасться могут и боялись, чтобы с ними равномерно жестоко не стали поступать в отмщение за нас»
[314]. В какой-то момент стражи российских дипломатов даже просили их позаботиться о своих соратниках, ставших военнопленными
[315]. Даже мусульманское население более не казалось столь враждебным, как ранее. Когда Левашева и Обрескова конвоировали из визирского лагеря обратно в Адрианополь, жители Базарджика, «почитаемые за самых грубейших и жесточайших из всех Турков, живущих по большой Константинопольской дороге», предоставили им крышу над головой и обращались с ними «вежливо»
[316]. В Праводах многие турецкие женщины расспрашивали российских дипломатов о своих мужьях, которые, по слухам, попали в российский плен. В Адрианополе толпы местных жителей больше не осыпали Левашова и Обрескова проклятиями и вместо этого смотрели на них в глубоком молчании
[317]. По словам Левашева, это изменение в отношении к нему и его начальнику «ясно доказывало содействие успехов Российского оружия и на преобразование и умягчение самых суровых нравов»
[318].
В отличие от пленников XVII столетия и даже в отличие от своего современника Баранщикова, Левашев ничего не сделал, дабы самому вырваться из плена. Улучшившееся отношение к членам российской дипломатической миссии и их освобождение стало результатом побед российского оружия и давления на Порту со стороны Габсбургов и Пруссии с целью ускорить переговоры о мире. Не поверивший первоначально известию об скором освобождении, Левашев тем не менее отмечал разительную перемену в обращении Порты с ним и Обресковым: «Сколько она сначала удручала дух наш и ругалась нами, столько напротив того при освобождении нашем оказывала нам удовольствия до самого нашего из области ее выезда»
[319]. Российский дипломат упоминал развернутые знамена, которыми османские губернаторы встречали торжественную процессию, сопровождавшую российских дипломатов на их пути к австрийской границе, «из чего довольно видеть можно какое смирение водворила храбрость Россиян в сердца гордых и жестоких своих неприятелей». Эти знамена также демонстрировали, «какою благодарностию обязан весь наш народ великой Монархине и героине своей, уничтожившей кичение тех врагов, кои не страшились победителя двенадцатого Карла, приводившего в трепет всю Европу»
[320].
Сафонов и Клемент также обязаны были своим освобождением дипломатическому вмешательству нейтральных держав, предпринятому от имени российского правительства. По словам Клемента, «нежное отеческое сердце Государя Императора Александра Первого проникло и в преисподнию» их тюрьмы в виде денежных сумм, переданных через датского посланника Барона Антуана фон Хюбша, на которые пленники покупали кофе и табак у своих стражей
[321]. Тем временем их собственные усилия улучшить свое положение оставались безрезультатными. В ответ на просьбы пленников ходатайствовать о снятии с них кандалов представители нейтральных держав заявляли о своем бессилии и советовали обратиться к всемогущему французскому посланнику Себастьяни. Поскольку Франция также была в состоянии войны с Россией в тот момент, Себастьяни отверг просьбу о заступничестве довольно грубо, назвав российских пленных офицеров «первейшими врагами его государя»
[322]. Неожиданное освобождение пленников было результатом не их петиций, а внезапного изменения дипломатической обстановки. Франко-русский договор в Тильзите, подписанный в июне 1807 года, привел к заключению российско-османского перемирия в Слободзее, после чего посланник Франции, которая отныне стала союзницей России, добился освобождения пленных
[323].
