Сходные попытки вовлечь царей в антиосманскую борьбу предпринимали и представители православного духовенства Гетманщины, занявшие промосковскую позицию в гражданской войне, разразившейся там в 1660–1670-е годы. Настоятель Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель завершил историческое обоснование единства великороссов и малороссов в своем знаменитом «Синопсисе» молитвой придать храбрость, мужество и силу христианам «на одоление Бусурманов, на искоренение твердынь их поганских, на истребление всего рода их нечестивого, или на превращение поганского их государства под православного Монарха его Царского пресветлого Величества благополучное Царствование»
[507]. Несколькими годами ранее архиепископ Чернигова Лазарь Баранович высказывал надежду на то, что российский и польский орлы однажды попрут мусульманский полумесяц, а ученик Барановича Иоанникий Галятовский писал вскоре после Чигиринских походов 1677–1678 годов, что «греки, болгаре, сербы, боснийцы, молдаване, валахи и иные христианские народы, которые служат туркам, когда Бог захочет могут согласиться и уговориться между собой, выбиться из турецкой неволи, и турок сделать своими рабами, возвратить Гроб Христов и святые места»
[508]. Примечательно, однако, что, в отличие от греческих иерархов, их коллеги из Гетманщины не связывали подобных проектов с начавшимся якобы упадком Османской державы. Вместо этого они мыслили в категориях раннемодернистской антитурецкой памфлетной литературы, которая приписывала силу турок божьему наказанию христиан за свои грехи и делала христианское единство условием победы над султаном.
В то же время оптимистических донесений греческих и украинских православных священников было недостаточно, чтобы подорвать традиционное московское представление о силе Османской империи. В 1641 году Земский собор, специально созванный Михаилом Федоровичем, посоветовал царю вернуть Османам Азов, захваченный за несколько лет до того донскими казаками. Осознавая относительную слабость Московского государства, царь Алексей Михайлович и его советники колебались, прежде чем решиться на союз с Гетманщиной, к которому призывал иерусалимский патриарх Паисий. Трудности, с которыми они столкнулись в последовавших за тем войнах против Речи Посполитой и Османской империи, только подтвердили эти опасения. По этой причине российские авторы данного периода были еще далеки от мысли о том, что Османская империя вступила в полосу необратимого упадка, и отмечали лишь нехарактерную для европейских государств внутреннюю политику султанов.
Так, А. И. Лызлов писал об озабоченности султанов исключительно своей армией, что привело к оставлению населения на произвол воинов, чьи поборы лишали крестьян желания обрабатывать землю. Упоминая «зело много пустынь безмерных и опустошенных стран несчетно» в османских пределах, Лызлов противопоставлял безлюдность султанских владений населенности немецких земель. Предвосхищая физиократические теории середины XVIII столетия, Лызлов отмечал, что «земледелство и труды около его, то бо подает основание художествам, а художества купечеству; егда же земледелцов мало, тогда всего бывает недостаток». Преобладание в османской торговле евреев и христиан-европейцев было, по мнению Лызлова, дополнительной причиной скудости османского государства. Тем не менее Лызлов оставался сдержанным в своей критике внутренней политики османских султанов: «Но аще доходы султана турецкаго не суть толико многи и богаты, яко бы могло издавати величество государства его и множество стран содержимых им, имеет обаче султан от стран своих наиболшей прибыток, нежели доходы сребра». Лызлов имел в виду систему тимаров (ленов), которая обеспечивала султанам многочисленную конницу
[509].
В то время как Пересветов находил османских султанов достойными подражания, российские авторы XVIII столетия полагали их внутреннюю политику несовместимой с идеалами просвещенной монархии и государя как первого слуги государства и благосостояния своих подданных
[510]. Посланник Петра I П. А. Толстой отмечал желание султана «содержать в покое» свое государство после Карловицкого мира (1699), «обаче не с таким разсудком, яко подобает милосердовать государем о своих подданных и устрояти им мирное житие, и для строения государственного, но своих ради забав». Османские чиновники также радели «болши о своем богатстве, нежели о государственном управлении». Они расхищали треть государственных доходов, так что после изымания еще одной трети на содержание религиозных учреждений только треть доходов достигала султанской казны
[511]. Относительно политической нестабильности османского государства Толстой писал, что высокопоставленные чиновники «имеют к подлому народу ласкательство и склонность, не так от любления, как бояся от них бунту», поскольку «к междоусобному государственному смятению, народ турецкой склонен» и «глаголют о себе, яко суть народ свободной»
[512]. Толстой не мог не напомнить Петру I о недавнем Стрелецком бунте, когда упомянул янычаров, которые «не пекутца ни о салтане, ни о визире, ниже о каком ином министре» и повинуются только ими же самими избранным командирам
[513]. Из примера для подражания, коим она была во времена Ивана Грозного, внутренняя политика султанов превратилась в антимодель и воплощение того кошмара, от которого российский правитель недавно избавился, но который все еще продолжал его преследовать.
Преемники Толстого на посту российского резидента в Константинополе, И. И. Неплюев и А. А. Вешняков, были еще более убеждены во внутренней слабости Османской империи. «Революции» 1730 и 1731 годов, положившие брутальный конец «эпохе тюльпанов» Ахмеда III и великого визиря Ибрагима Невшехерли, иллюстрировали буйство янычаров и нестабильность султанской власти
[514]. Примечательно, однако, что в одном из своих донесений Вешняков подчеркивает утрату османами мужества за удовольствиями «века тюльпанов», а не бурные потрясения в качестве основной причины их слабости: визирь Ибрагим «показал им путь к чувственному веселию бытия», в результате чего они «потеряли охоту воевать». Многие опытные полководцы «или погублены последним правлением, или померли» и «солдатства навоеванного также почти не имеют». Та же апатия поразила, по свидетельству Вешнякова, и османское чиновничество. Способные представители последнего избегали поднимать голос, чтобы не быть обреченными серьезной государственной должностью и утратить безмятежное существование. Из этого Вешняков делал вывод о том, что османы «внутренне зело слабы»
[515].
