Развитие российской периодической печати в начале XIX века сыграло важную роль в ориентализации османской державы в двух аспектах. Во-первых, в отличие от спорадического освещения османских событий, которое имело место в предыдущем столетии, «Вестник Европы», «Сын Отечества», а также «Московский телеграф» предоставляли своим читателям возможность пристально следить за событиями в соседней империи, как раз в тот момент, когда ее относительная стабильность сменилась глубоким кризисом 1800-х годов. Этот кризис был отмечен выступлениями Пасван-оглу и Мустафы-паши Байрактара, янычарскими бунтами, низложением Селима III, восстанием ваххабитов и Али-паши Янинского, Греческой войной за независимость и отчаянными попытками Махмуда II сохранить единство османского государства. В то время как поражения, понесенные от России в конце XVIII столетия, служили подтверждением представления об османском упадке, драматические события 1800-х годов наводили многих российских современников на мысль о том, что «Оттоманская империя явно отжила век свой», как отмечал карамзинский «Вестник Европы»
[558].
Вместо полных переводов западноевропейских авторов, предпринимавшихся в царствование Екатерины II, российская периодическая печать XIX столетия часто публиковала отрывки из западноевропейских путешествий на Восток и научных работ
[559]. Это существенным образом расширило круг иностранных авторов, которые стали доступны российским читателям, и в то же время привнесло политические соображения в процесс выбора тех или иных фрагментов для перевода и публикаций. Западные представления об османском упадке пропускались через российский фильтр. Заимствование западных ориенталистских идиом было очень амбивалентной практикой. С одной стороны, она предоставляла российским авторам новые риторические приемы и аргументы, которые позволяли им утвердить свое цивилизационное превосходство над османами. С другой стороны, западноевропейские описания Османской империи порой демонстрировали российским читателям, что их собственная страна не вполне признавалась в качестве европейской. Ориенталистские идиомы могли служить не только для формирования дискурса «цивилизационной миссии» России, но и для подчеркивания ее сохраняющейся цивилизационной маргинальности. В этом смысле ориентализация Османской империи обнаруживала пределы превращения самой России в «Запад».
Самодержавный характер российской политической системы объясняет относительную редкость критики формально неограниченной власти султанов в репрезентациях цивилизационной маргинальности Османской империи в начале XIX столетия. Из доступных им фрагментов из западных описаний Османского государства российские читатели могли заключить, что упадок этой державы происходил, скорее, от ограничений, налагавшихся на султанскую власть силой традиции. Так, в отрывке под заглавием «О Нынешнем состоянии Турецкого государства», опубликованном в «Вестнике Европы» в 1816 году, султаны уподоблялись «бездушной фигуре, движимой скрытными пружинами», все слова и движения которых были заранее предписаны и «каждой поступок [которых] в самых даже маловажных обстоятельствах должен быть сообразен с предначертанными правилами». Управляясь «уставами, советом, духовенством и янычарами», султан, согласно автору этой публикации, был «такой невольник, какому нет на свете подобного»
[560].
Власть улемов и янычаров не только не имела «полезных следствий для свободы народной и общего благосостояния», согласно «Революциям в Константинополе в 1807 и 1808 гг.» Антуана Юшеро де Сен-Дени, частично опубликованном в «Сыне Отечества», но и была «главн[ой], а может быть и единственн[ой] причин[ой] действительного ослабления Оттоманской Империи, невежества и варварства турок». В то время как улемы «всегда страшились просвещения и любви к наукам основательным, которые могли бы возбудить презрение к Алкорону», янычары, «привыкшие исполнять только легкую службу… с ужасом отвергают строгий порядок европейских армий». В совокупности обе эти группы мешали Османской империи «стать на чреде других европейских держав и присвоить себе их полезные открытия и военные учреждения»
[561]. Не понимая истинных причин своих военных поражений и не заимствуя у европейских народов выработанной ими военной организации, султаны, утверждал Юшеро де Сен-Дени, «увидят истребление своих войск, занятие Ромелии, опасность Константинополя, и греков с оружием в руках»
[562].
В то же время картина ограничений, сковывавших султанскую власть, оставляла место для нюансов. Некоторые из западноевропейских авторов, как, например, посол Наполеона в Константинополе граф Антуан-Франсуа Андреосси, представляли эти ограничения в положительном свете и находили возможным говорить о «турецкой конституции». В своей положительной рецензии книги Андреосси издатель «Духа журналов» К. И. Арсеньев, известный своими конституционалистскими пристрастиями, проследил вслед за французским автором растущие ограничения на власть султанов с начала правления Ахмеда III в XVIII столетия
[563]. Перестав быть главнокомандующим османской армии, султан, согласно Андреосси, установил «целые сословия чинов государственных», отдал ведение текущих дел Дивану под председательством великого визиря и утвердил великого муфтия в качестве религиозного главы всех мусульман. Хотя ни одно из этих утверждений не было исторически верным, они составляли важный противовес представлению Монтескье об Османской империи как о типическом примере «восточного деспотизма», которое было хорошо усвоено Арсеньевым и другими российским читателями «Духа законов». Андреосси также не соглашался с презрительным отношением Вольтера к клерикалам и утверждал, что в Османской империи пользовавшиеся всеобщим уважением улемы оказывали сдерживающее влияние на произвол султанов, настаивая на том, что «ни один гражданин без суда да не накажется»
[564]. Хотя султан все еще сохранял неограниченную власть над жизнью и смертью своих собственных чиновников, российский конституционалист, должно быть, позитивно относился к этому проявлению «восточного деспотизма» будучи озабочен проблемой произвола российской бюрократии.
