Западные авторы так же расходились в своей оценке причин османского упадка. Характерным с этой точки зрения является пример «Обозрения величия и упадка Османской империи» Конрада Мальтбрюна, отрывки из которого были опубликованы в «Вестнике Европы» за 1822 год
[565]. Для Мальтбрюна этот упадок был не следствием характера ислама, который его современник Луи де Бональд находил «противоречащим природе и человеческому обществу», а, скорее, следствием неспособности султанов «привнести дух Корана в свои учреждения, где военный аспект всегда подавлял политический»
[566]. В результате несдерживаемый ничем военный деспотизм, приведший Османов к апогею их власти, также объяснял внутреннюю нестабильность и слабость их государства. Работа Мальтбрюна также демонстрирует, что представления французских авторов относительно будущего османского государства могли быть столь же различными, сколь и их объяснения того кризиса, в котором оно находилось. В опущенном в российском переводе отрывке автор заявлял, что «Османская империя все еще способна к длительному и даже славному существованию», в особенности если деятельный правитель, подобный Петру I и Фридриху II, воспользуется слабостью склонных к сепаратизму пашей и внутренними противоречиями между своими христианскими подданными
[567].
Освещение в российской периодической печати уничтожения Махмудом II янычарского корпуса в 1826 году иллюстрирует избирательность российского использования текстов западноевропейских авторов, писавших об Османской империи. Следуя уже устоявшейся практике, «Сын Отечества» опубликовал фрагменты из книги Шарля Деваля «Два года в Константинополе и Морее» (1827) для того, чтобы проинформировать российских читателей о драматических событиях, происходивших в османской столице и восставшей Греции. Деваль охарактеризовал уничтожение янычаров как «ужасную резню» и сравнил его с подавлением стрелецкого бунта Петром I, а также с более недавним уничтожением корпуса мамелюков египетским вассалом Махмуда II Мухаммедом Али
[568]. В российском переводе была, однако, опущена характеристика Девалем всех этих событий как «великих переворотов, которые не могли иметь место среди цивилизованных наций и происходят только среди варварских народов, где приказы государя, справедливые или несправедливые, исполняются немедленно со слепым повиновением»
[569]. Как показывает этот и предыдущий примеры, российские переводчики и редакторы знали о том, что риторические приемы, используемые для ориентализации Османской империи, с той же целью применялись западными авторами и к России. В этих условиях российское освещение событий в Османской империи характеризовалось имплицитным контрастом между клонящейся к упадку державой султанов и все более укрепляющимся царством. Одновременно в переводах западных текстов купировались все сравнения между Россией и Турцией, которые представляли последнюю в более выгодном свете.
Повлекшее за собой очередную русско-турецкую войну греческое восстание 1821 года не только способствовало дальнейшей ориентализации Османской империи, но и выявило амбивалентность отношений России и европейских государств. Переводимые на русский западноевропейские комментарии относительно греческого кризиса вписывались в образ Османской империи как стагнирующей деспотической державы. Так, «Вестник Европы» откликнулся на греческий кризис публикацией мнения Луи де Бональда, одного из главных легитимистских писателей, относительно нелегитимности османского присутствия в Европе. Де Бональд отмечал, что Османам не удалось «принести мир, гражданские свободы и политическое равенство в отношения между народом, который властвует, и народом, составляющим подданных». Как следствие, нельзя было наблюдать ни «той благосклонности со стороны турок», ни той «уверенности в своих правах со стороны греков», ни «того взаимоуважения с обеих сторон, которые после трех с половиной столетий проживания под единым правлением должны связывать два народа в единую нацию»
[570]. Для де Бональда Османская империя представляла собой не «легитимное общество», а «военный лагерь» в Европе, что оправдывало вмешательство европейских держав на стороне греков.
Российский переводчик пропустил замечание де Бональда относительно того, что европейцам не стоило опасаться захвата Россией Константинополя в ходе такого вмешательства, поскольку, утвердившись на Босфоре, российские ставленники естественным образом стали бы независимы от Санкт-Петербурга. (Де Бональд имел в виду «Греческий проект» Екатерины II, который предполагал назначение второго внука императрицы Константина Павловича императором новой греческой империи со столицей в Константинополе.) В пропущенном российским переводчиком пассаже де Бональд также говорил о России как о стране, сильной «своим климатом, своим многочисленным населением, своими пустынями, просвещенностью своего правительства и невежеством своего населения», которая, «как и все великие империи, как и держава Бонапарта, найдет предел только в самой себе, будучи подобна огромной реке, которая, расширяясь, будет неизбежно ослабевать»
[571]. Сравнение России с наполеоновской империей свидетельствовало о пределе интеграции России в европейскую систему великих держав, который проявился в период греческого кризиса. Примечательно, что это сравнение служило не для иллюстрации «российской угрозы», а для предсказания последствий дальнейшего территориального расширения Российской империи.
Спустя восемь лет, когда российские войска вступали в Адрианополь, ту же самую идею еще более отчетливо выразил Чарльз Мак-Фарлан в своей книге «Константинополь в 1828 году». Находившийся в Константинополе во время русско-турецкой войны 1828–1829 годов британский автор утверждал, что обширная царская империя, представлявшая собой скорее собрание разнородных частей, чем единое целое, уже чувствовала в себе симптомы своего грядущего распадения. Согласно Мак-Фарлану, это было бы неизбежным результатом «того улучшения, хотя и медленного, которое наблюдается в ее полуварварских пределах»
[572]. Предполагая неизбежное сокращение России до «более скромных размеров», Мак-Фарлан утверждал, что российское завоевание «Турции в Европе» только ускорит этот процесс. В доказательство своего тезиса он приводил пример попытки Людовика XIV объединить французскую и испанскую короны в руках Бурбонов. Несмотря на все усилия, приложенные французским королем для того, чтобы обеспечить испанский престол за своим внуком Филиппом, «по прошествии нескольких лет бурбонский принц стал идентифицировать себя с испанской нацией, а его потомки превратились в прирожденных испанцев»
[573]. Разумеется, этот пассаж также был пропущен переводчиком при публикации отрывков из сочинения Мак-Фарлана в «Вестнике Европы»
[574].
