Наиболее характерный пример этого можно найти в воспоминаниях Николая Николаевича Муравьева-Карского о его дипломатической миссии в Константинополь и Александрию в 1832–1833 годах. Стремясь поддержать колеблющуюся власть султана и укрепить российское влияние в Османской империи, Муравьев встретился с рядом османских государственных деятелей и мог наблюдать войска «нового образца», созданные султаном после разгрома янычарского корпуса. Свой первый визит Муравьев нанес османскому сераскеру Мехмеду Хусреву-паше, который встретил его одетый в солдатскую униформу. Как отмечал российский посланник, «[турки], вводя регулярство в своих войсках, хотели во всем подражать Европейцам и не догадались заметить, что офицеры не носят солдатских шинелей и сюртука»
[593]. Поведение сераскера во время беседы только подтверждало первичное впечатление Муравьева о неуклюжести османской вестернизации. Когда сераскер заметил, что его российский посетитель проявляет интерес к оружию, висящему на стенах залы, сераскер снял одно из ружей и два раза сделал на караул, хвастаясь знанием ружейных приемов. По словам Муравьева, «нельзя [было] себе вообразить смешнее фигуры сего уродливого старика с ружьем на карауле»
[594].
Покинув сераскера, Муравьев заглянул в караульню, где нашел дюжину плохо обутых солдат, чье невычищенное оружие висело на стенах. После того как российский генерал попросил османского офицера продемонстрировать ружейные приемы и маршировку, «несчастных замарашек поставили во фронт, и они по команде офицера своего… сделали ружейные приемы». Несмотря на ряд неточностей и «неопрятность одежды, рук, обуви и самого ружья», Муравьев похвалил умение солдат обращаться с оружием, а для себя заключил, что «нельзя большого ожидать от молодого войска». Отмечая ошибки солдат офицеру и одновременно щедро их расхваливая, Муравьев торжествовал при мысли о том, что о его визите в караульную будет доложено сераскеру и султану, что произведет на них положительное впечатление
[595].Российский посланник завершил свой день, показывая османским офицерам, как правильно маршировать. По указаниям Муравьева они долго стояли на одной ноге, покачивая другою и удивляя российского генерала тем, что их это занимало «как государственное дело». Он находил странным желание «в умнейшем из Турок заниматься и самому изучаться всем мелочам фронтовой службы, как будто какому спасительному средству в тесных обстоятельствах, в коих они ныне находятся!»
[596]
Изумление, которое испытывал Муравьев при виде османских командиров, осваивавших правильный способ маршировать и салютовать оружием, по-видимому, было подобным тому удивлению, которое испытывали западноевропейцы при виде русского царя, осваивавшего ремесло корабельного плотника и кузнеца в Саардаме
[597]. Однако имелось и принципиальное отличие: западноевропейцам могло казаться, что занятия царя не соответствовали его статусу государя. Напротив, занятия османских сановников казались Муравьеву неуместными ввиду критического состояния их государства. Российский посланник скептически относился к идее, что решение проблем османского государства заключалось в освоении последних военных технологий. Вместо этого он подчеркивал значимость традиционных моральных качеств. Это составляло важное изменение в российской критике османских реформ. В ответ на запрос османской стороны предоставить несколько сотен российских артиллеристов, переодетых в османскую униформу для защиты Константинополя от наступающей египетской армии Мухаммеда Али под предводительством его сына Ибрагима-паши, Муравьев заявил османскому представителю, что «не время действовать орудиями» и что «нужен ятаган, сабля… нужна душа, храбрость, преданность вашему государю»
[598].
Описание Муравьевым его контактов с османскими командующими и офицерами в 1832–1833 годах представляет собой важную перемену в российском восприятии южного соседа. В то время как российские авторы XVIII столетия объясняли упадок державы султанов их отказом перенимать европейские науки и искусства, к середине XIX столетия они стали утверждать, что заимствования у Европы были в конечном счете несовместимы с традиционными источниками османской силы. Так, «Московский телеграф» отмечал, что уничтожение янычарского корпуса произошло в самый неподходящий момент: «Во времена мира, он мог бы идти к цели своей верною стопою, но среди войны, которая долженствовала быть народною и религиозною, по замыслу самого хатт-и шерифа его, преобразования лишь отнимали нравственную силу у народа, нисколько не усиливая военных средств»
[599]. По словам главного врача российской армии в 1829 году К. К. Зейдлица, османов привело к поражению не «незнание Европейской военной науки, а упадок воинского духа; а дух этот убила военная солдатская выправка новейшего времени, которую им навязали и в которой они не видят ни смысла, ни необходимости»
[600].
Отдаленно напоминавшие ранние неудачи Петра I в Северной войне, поражения Махмуда II в конце 1820-х и начале 1830-х годов не содержали в себе зачатки будущих побед. Согласно Всеволожскому, череда победоносных российских полководцев от Миниха до Паскевича была следствием систематического приглашения иностранцев на царскую службу
[601]. Однако в случае с османами это было невозможно ввиду требования обращения в ислам, а также презрения, с которым османы относились к ренегатам
[602]. По этой причине российский путешественник сомневался в конечном успехе османской армии, которую он охарактеризовал как толпу плохо одетых и порой босоногих подростков, которые не знали «ни опрятности, ни выправки»
[603].
