Подобные зарисовки выявляли темные стороны отношений между греками и другими православными подданными турецких султанов, скрываемые эллинофильским дискурсом. Характерной в этом смысле была статья Константина Кантакузина «Картина Валахии», опубликованная в «Вестнике Европы» в 1810 году. Автор находил Валахию одной из лучших областей Европы по своему географическому положению и качеству земли, отмечая «величественный вид Дуная и его окрестностей», который представлял «самую великолепную картину». Однако эта картина «теряет свои красоты в стране владычества варваров, в стране угнетаемого человечества»
[673]. Кантакузин связывал все несчастия, постигшие эту страну, с греками-фанариотами, которые управляли Валахией уже около столетия. Согласно Кантакузину, «[cии] вероломные участники злодеяний Турецкого Правительства в течение ста лет привели Валахию в самое плачевное состояние, произвели в ней опустошение, и даже переменили нравы несчастных ее жителей. Народ, будучи угнетен, потерял всю бодрость и стал робким и ленивым». В свою очередь, бояре перестали заботиться о всеобщем благе, которое в любом случае не было в их руках, и присоединились к фанариотам
[674].
К началу XIX столетия отношение россиян к фанариотам становилось все более и более негативным. Заимствование российскими авторами западноевропейских представлений о фанариотах
[675] перекликалось с допетровским восприятием греков как «хитрых» и «льстивых». Наиболее проницательные россияне вскоре поняли, что потомки Перикла и Фемистокла, по словам екатерининского посланника Булгакова, «родились в Турции». Памятуя об этом, А. Г. Краснокутский, посланный с секретной дипломатической миссией в Константинополь во время войны 1806–1812 годов, усмотрел провокацию в желании «быть под покровительством России», высказанном ему греческими нотаблями города Серрес на его обратном пути в ставку российской армии
[676]. Действительно, за признаниями греков стояли интриги османского губернатора Серреса Измаила-паши, который таким способом пытался проверить, насколько сам Краснокутский был искренен в своих заверениях доброжелательства. Разумеется, подобные инциденты ограничивали влияние «греческого мифа» на восприятие россиянами современных им греческих подданных султана.
Открытие роли фанариотов в системе османского господства не уничтожило симпатии к грекам. Хотя контраст между древними и новыми греками был очевиден, некоторые российские наблюдатели, как и их западноевропейские современники, воспринимали новых греков как жертв, а не приспешников османского ига, и потому продолжали им сочувствовать. В первые десятилетия XIX столетия российские эллинофилы удивлялись вместе с Франсуа Пуквилем способности греков сохранять, несмотря на завоевание и многочисленные беды, их «обычаи отечественные вместе с остатками языка»
[677], а также возмущались, подобно Шатобриану, при виде османского губернатора Афин, который жил среди скульптур Иктина и Фидия, пребывая в полном неведении относительно их происхождения
[678]. Участник Второй Архипелагской экспедиции российского флота в 1805–1810 годах П. И. Панафидин писал, что греки утратили свой «живой и пылкий характер» и стали «лицемерны, корыстолюбивы до низости» в результате жестокого угнетения со стороны Османов, которые не имели ни малейшего представления о том, кто такие Аристид, Фемистокл, Перикл и Альчибиад
[679].
Политические события периода Французской революции и правления Наполеона ослабили идеологические и культурные скрепы между российским самодержавием и образованным обществом, одной из которых в царствование Екатерины II было эллинофильство. Под влиянием экспансии революционной и наполеоновской Франции в Средиземноморье Павел I и Александр I отказались от «Греческого проекта» Екатерины II в пользу политики сотрудничества и союза с Османской империей, что в 1799 году даже привело к совместным российско-османским действиям против французских войск на о. Корфу
[680]. Помимо постепенной утраты эллинофильством геополитической актуальности, его влияние ослаблялось и общей идеологической конфигурацией начала XIX столетия. Республиканские коннотации греческой древности представлялись все более проблематичными российским правителям в контексте общеевропейского противостояния монархических режимов и Французской революции, чьи деятели сознательно следовали классическим образцам.
Эллинофильство еще больше противоречило мистической христианской идеологии Священного союза, с инициативой которого в посленаполеоновский период выступил Александр I для того, чтобы укрепить контрреволюционное единство европейских монархов. Хотя российский император поддерживал деятельность греческих образовательных обществ и назначил уроженца о. Корфу Иоанна Каподистрию своим министром иностранных дел, «Агамемнон Европы» не рассматривал Священный cоюз как средство организации антиосманского крестового похода
[681]. После того как известие о восстании этеристов в Молдавии и Валахии достигло Александра I на конгрессе Священного cоюза в Лайбахе в марте 1821 года, император осудил это движение, возглавляемое его бывшим адъютантом Александром Ипсиланти, как бунт против легитимного, хотя и мусульманского государя
[682]. В то время как Екатерина II была рада раздувать антиосманские мятежи в Морее, ее внук предпочел остаться легитимистом после того, как восстание разгорелось по-настоящему.
