И Венелин, и Спиридов полагали, что молдаване и валахи были в основе своей славянами и потому разделяли их былую славу и более недавние страдания от османского и греческого угнетения. Однако их представление шло вразрез с теорией латинского происхождения румын, сформулированной рядом представителей униатского духовенства в Габсбургской Трансильвании
[776]. В 1810-е и 1820-е годы идеи так называемой «трансильванской школы» становились все более популярными среди представителей автохтонного боярства в княжествах, что в конце концов привело к существенным лингвистическим трансформациям, заключавшимся в подчеркивании латинского субстрата румынского языка за счет многочисленных славянских заимствований. Тем временем в самой России язык и литература княжеств становились предметом академического изучения, которое концентрировалось на деталях и особенностях, а не на широких обобщениях. Так, в 1840 году недавно назначенный профессор румынского языка в Санкт-Петербургском университете Я. Д. Гинкулов в своем «Очерке молдо-валашской грамматики» считал возможным говорить о едином румынском языке и определял его как ветвь латыни по принципу преобладающего словарного субстрата
[777].
В пику этим лингвистическим доводам некоторые приверженцы теории Венелина признавали, что валашский язык произошел от латыни, но настаивали на том, что его нынешнее преобладание в княжествах было относительно недавним феноменом, вызванным изменениями в системе османского господства. Так, Василь Априлов, крупнейший представитель болгарского возрождения, живший в России, писал в 1840-е годы, что население Валахии первоначально говорило на «болгарском языке» и сохраняло его в первые столетия османского господства вплоть до установления в XVIII веке монополии греков-фанариотов на княжеские престолы дунайских княжеств. По словам Априлова, «сии то Греческие князья, имея свою политику, старались переводить все на Волошский язык» и продолжали использовать кириллический шрифт только потому, что греческие буквы не подходили для валашского языка, а использование латинского алфавита означало движение в сторону Унии
[778]. С этой точки зрения лингвистическая особенность княжеств была следствием греческой интриги против славянского единства, однако подобная теория не позволяла объяснить масштаб румынского лингвистического возрождения по прошествии нескольких десятилетий после падения фанариотского режима в княжествах, возрождения, которое способствовало увеличению культурной дистанции между румынами и славянами.
Другая слабость российского панславистского восприятия молдаван и валахов состояла в недооценке политического потенциала бояр. В то время как Спиридов, Венелин и другие российские авторы критиковали бояр как лишенный патриотического чувства хищнический класс, молодое поколение бояр формулировало проект модерной румынской нации. Конец фанариотского режима и назначение первых автохтонных господарей за более чем сто лет необходимым образом повысили вес и автохтонного боярства
[779]. Стремление боярских элит к большей независимости от внешнего, особенно российского, вмешательства заставляло наиболее проницательных российских наблюдателей заключить, что румыны вряд ли когда-либо станут частью славянского единства и, скорее, представляют препятствие для его реализации. Наряду со все более очевидной лингвистической инаковостью румын, это наблюдение могло вызвать полную переоценку восприятия румын российскими панславистами.
Наиболее характерный пример подобной переоценки можно найти в работах Е. П. Ковалевского. Проезжая через княжества на пути в Черногорию, куда он был направлен с дипломатической миссией, Ковалевский не мог не удивляться, «каким образом этот малочисленный сравнительно народ, окруженный отовсюду славянскими племенами, одной с ними веры, совершавший свое богослужение, свою переписку на одном с ними языке, – нынче так резко отличается от них своим духом, своим нравственным направлением»
[780]. По мнению Ковалевского, морально-политическое отличие румын от их славянских соседей не было недавним и фактически проявлялось столетиями ранее. Попав вместе с другими балканскими народами под османское иго, румыны разительно отличались от славян, которые всегда бились с врагами. По словам Ковалевского, «это был бой гладиатора, отовсюду ранимого, но ни разу не сраженного гладиатора, который изнеможенный падал, но только для того, чтобы усыпить врага своего уловкой и при первой же возможности опять восставал, если не с прежними силами, то с прежним мужеством». Напротив,
Молдаване и Валахи несли свой жребий покорно, терпеливо, в самом рабстве искали своих личных выгод, и находили. Если они сближались со славянами, то или представляя лицо страдательное, увлеченное необходимостью, или действуя в этом случае интригою, орудием, которое они довели до страшного совершенства, заменившим у них политические сношения, интригою, достойной византийцев и потом греков-фанариотов, и превосходившей в своей утонченности макиавеллиевскую политику итальянских республик. Возбуждая славянские племена против своих общих притеснителей, Ромыны почти всегда предавали их на жертву неприятелей, стараясь тем временем силою обмана, лести, соблазна, подкупа, выторговать или вымолить себе некоторые привилегии, которые конечено всегда относились или к владетельным князьям, или к боярам… и на счет бедного народа, низведенного наконец силой таких привилегии до самой низшей ступени человечества
[781].
У Ковалевского все еще можно встретить симпатию к простому народу княжеств, угнетаемому хищническими господарями и боярами, и эта симпатия будет сохраняться и далее. Тем не менее автор рассматривает высшие классы как действительных представителей нации, а не как изолированную группу, забывшую свое происхождение и утратившую доблести своих предков. Ковалевский описывает различие национального характера славян и румын в черно-белых категориях, не оставляющих у читателя никаких сомнений: «Славяне ратовали на жизнь и на смерть выходя в поле с открытой грудью, а под кровь союзника, с открытыми сердцем. Ромыны действовали силою своей политики и успех оставался гораздо чаще на стороне последних»
[782].
