Разумеется, средневековая и раннемодерная история Молдавии и Валахии заключает в себе не меньшее количество примеров упорного сопротивления османскому завоеванию, чем история соседних Сербии и Болгарии. Тем не менее явное искажение прошлого помогало Ковалевскому и другим российским авторам интерпретировать настоящее. Политические и культурные изменения в Молдавии и Валахии в третьем, четвертом и пятом десятилетиях XIX столетия усугубляли отличие румын от славян и оставляли современникам не много сомнений в том, что симпатии румынских элит принадлежали Франции, а не России. Осознавая эти изменения, российские авторы реагировали с раздражением. Однако ирония ситуации заключалась в том, что подобный результат в значительной степени был следствием политики самой России в Дунайских княжествах.
Конец фанариотского режима в Молдавии и Валахии и серия политических реформ, проведенных под эгидой временной российской администрации после русско-турецкой войны 1828–1829 годов, способствовали культурной вестернизации высших слоев румынского общества и развитию румынского национализма
[783]. Изменение культурных практик заключалось в постепенном вытеснении восточной одежды европейскими модами и замене греческого на французский в качестве языка политики и высокой культуры
[784]. Любопытную иллюстрацию к этому процессу можно найти у А. Н. Демидова в описании бухарестского высшего общества на бульваре, созданном в начале 1830-х годов по указанию главы временной российской администрации П. Д. Киселева: «В одной и той же карете вы увидите женщин, которые в туалете и в кокетстве всячески подражают венским щеголихам, молодых людей одетых по-Европейски, в черный фрак, и какого-нибудь старого боярина с почтенною благородною наружностью, совершенно седою бородою, в монументальной шапке, занесенное сюда Фанариотскими Греками»
[785].
То же сочетание восточных черт и прозападных устремлений характеризовало, по мнению российских наблюдателей, и политическое мышление молдавских и валашских элит в середине XIX столетия
[786]. Согласно И. П. Липранди, «влияние нравов Фанара было причиною также, что ныне Бояре всех разрядов совершенно отличаются свойством своим от знати всех прочих стран Европы» и, как следствие, «природа их необыкновенно как наклонна к умыслам и интригам»
[787]. С другой стороны, Липранди порицал «вредные» или «нелепые» идеи получивших западное образование бояр молодого поколения, которые полагали, что «Валахи, называющие себя Румунами или Румынами, суть истинные потомки древних римлян, и что потому они одного происхождения с Западными Европейцами, к которым и должны всячески приближаться во всем, начиная с языка, до образа мыслей, нравов, правительственного устройства и даже самой религии». Липранди отмечал с сожалением, что валашские писатели стремились переманить простой народ, в силу инстинкта и столетних связей тянувшийся к России, посредством замены многочисленных славянских слов итальянскими, французскими или латинскими, а также посредством замены кириллицы на латиницу
[788].
Новые политические настроения румынских элит были замечены и другими российскими наблюдателями Молдавии и Валахии. Так, П. В. Алабин, служивший в российских войсках, занявших Дунайские княжества в начале Крымской войны, с сожалением отмечал, что
маститые бояре, свидетели наших благодеяний их отечеству, живо помнящие как мы своими руками разбили ярмо, на них столько веков лежавшее, как мы извлекли их из омута невежества и полудикости, в который они с каждым годом все более погружались, те маститые старцы, сошли уже, некоторые, с политической сцены, а большинство со сцены мира. Следовательно, за нас некому поднять голоса: все, что мы сделали благого Молдовлахии, забыто, хотя сделанное стоило нам много, много крови, а ныне у всех перед глазами только то, что мы не допустили княжества сложиться в те формы, в которых, по их понятиям, только и возможно счастие гражданина.
Алабин также понимал более общую философскую подоплеку нового отношения румынских элит к России. По его словам, «революционная партия Молдо-Валахии видит в нас недоброжелателей, стремящихся подавить демократические начала, на которых они готовы построить новое, по их понятиям, великое здание». Российский офицер весьма реалистично признавал, что «большинство мыслящих молдо-влахов против нас, потому что это большинство принадлежит к тому новому поколению, осуществлению идей которого мы помешали в 1848 году». В отличие от некоторых своих соратников по дунайской армии, Алабин не обманывался внешними выражениями сочувствия, преданности и любви, демонстрируемыми румынами в 1853 году, и отмечал, что «случись нам понесть погром в эту войну, они ничем не будут смущаться и несомненно постараются отплатить нам за 1848 год»
[789].
«Открытие» румын на протяжении первой половины XIX столетия составляло важный аспект эволюции российских представлений об Османской империи в нескольких отношениях. Конфликт между этеристскими повстанцами под предводительством Александра Ипсиланти и движением Тудора Владимиреску в 1821 году, имевший фатальные последствие для обоих, служил наглядной иллюстрацией противоречий, существовавших между греками и другими православными подданными султана. В последующие десятилетия все более критические российские описания румын служили контрапунктом все более восторженным представлениям о южных славянах. Наиболее проницательные российские авторы, такие как Липранди и Алабин, осознавали уже к началу Крымской войны, что румыны были фактически «потеряны» для России
[790].
