Он провел нас в следующую комнату, где стояли большой диван для гостей и просторное кресло для Далай-ламы. Позади этого кресла стояло кресло поменьше, для переводчика. Яркие тибетские танки (вышитые шелком картины-свитки) висели на стенах, на полу и полках располагались статуи буддийских божеств. Я был назначен представителем нашей группы, но меня одолевали сомнения. Мне казалось, что у нас просто не может быть ничего, способного заинтересовать Далай-ламу. Я был почти уверен, что мы впустую потратим его время. Но за те пятнадцать-двадцать секунд, которые потребовались нам на поклоны и называние своих имен (ритуал приветствия облегчался тем, что Далай-лама уже был знаком с Аланом и Франциско), мои страхи и тревоги исчезли. Вместо этого у меня появились чувство безопасности и покоя и внезапная уверенность в том, что я нахожусь именно там, где и должен быть. Слова лились из меня, и я слышал, как предлагаю, чтобы он помог нам в исследовании умственных способностей и функций головного мозга людей, которые провели годы, тренируя свой ум, чтобы узнать, изменяет ли мозг подобная тренировка разума.
Несмотря на все то, с чем ему приходилось иметь дело (от страданий тибетского народа до поддержания хороших отношений с приютившими его индийскими хозяевами, модернизации монашеского образования и стремления к собственной духовной практике), Далай-лама нашел время, чтобы узнать все, что ему было нужно о неврологии. Он был заинтересован возможностью того, что западная наука способна научиться чему-то у людей, которые посвящают жизнь тренировке ума в традициях тибетского буддизма. И он был действительно благодарен за то, что приехали серьезные западные ученые, которые хотят использовать эту возможность.
Вот почему мы – Клифф Сарон, Алан Уоллес, Франциско Варела и я – обнаружили себя в качестве вьючных мулов однажды утром в Дхарамсале в ноябре 1992 года. Когда мы выехали из коттеджа «Кашмир», то не совсем проработали логистику. Мы понятия не имели, как дотащить все эти приборы в горы, где, как я уже упоминал, ближайший медитирующий находился в девяноста минутах ходьбы от наиболее близкой дороги (или чего-то, что можно назвать дорогой). Джип увез нас довольно далеко, и мы наняли шерпов для перевозки семи рюкзаков, каждый из которых был набит двадцатью пятью килограммами электроники. По мере того как мы осторожно продвигались вверх по тропе, мне не раз подумалось, что мы сошли с ума. Первый раз – когда «тропа», жмущаяся к горе, сузилась настолько, что я (хотя весил тогда шестьдесят три килограмма) захотел быть постройнее и поместиться поближе к самой горе, чтобы избежать падения на шестьсот метров вниз. Второй раз – когда камни, завалившие тропу, заставили нас выбирать – перелезть через них или обойти вокруг. «Через» требовало от нас перебраться через полутораметровое препятствие. «Вокруг» означало поставить одну ногу на этой стороне валуна, держась за него изо всех сил, переместить другую ногу, нащупать точку опоры и молиться, чтобы удалось перелезть на другую сторону, не упав вниз. Я не знаю, помогли ли мольбы к каждому из божеств буддийского пантеона, но все мы остались живы.
Наконец впереди мы заметили каменную хижину. Там мы и нашли монаха, которого я буду звать стандартным уважительным титулом Ринпоче (мы обещали всем им сохранить анонимность). Пускай это будет Ринпоче № 1. Он жил в тихом уединенном месте на протяжении десяти лет. Одному из наиболее опытных медитирующих из тех десяти, которые были в списке Далай-ламы, Ринпоче № 1 было уже за шестьдесят, и он не мог в полной мере воспринять нашу миссию. (Алан Уоллес, которого Ринпоче № 1 помнил после нескольких месяцев, которые тот провел в уединении среди них, переводил с английского на тибетский и обратно.) На тот момент мы хотели просто установить контакт, объяснить свои цели и продемонстрировать, какие эксперименты надеялись провести. Одним из них был тест Струпа, в котором слова, обозначающие определенный цвет, написаны другим цветом. Например, «голубой» напечатан красным. Задача в том, чтобы прочитать слова, не отвлекаясь на цвет букв. Это тест на концентрацию, на способность отсеивать отвлекающие факторы. Но Ринпоче № 1 очень скромно сказал, что его собственная практика медитации была в лучшем случае посредственной (что он объяснил проблемой с желчным пузырем), и если мы хотим изучить влияние медитации – что ж, мы просто должны медитировать сами! Мы не приняли во внимание тот факт, что смирение является одной из ценностей тибетского буддизма и даже описание своей медитации может быть истолковано как хвастовство. В хижине Ринпоче № 1 мы не добились даже беседы, не говоря уже о данных ЭЭГ.
Не лучше у нас получилось и с Ринпоче № 2, несмотря на то, что он был одним из учителей Алана Уоллеса. В этом случае проблема заключалась в других ученых. Ринпоче № 2 рассказал нам об известном йоге по имени Лобзанг Тензин, который также был с холмов над Дхарамсалой. Он отправился в Гарвардскую медицинскую школу для неинвазивных исследований медитации (так, по крайней мере, ему говорили ученые). Но исследователи из Гарварда взяли у Лобзанга кровь, и спустя три месяца после возвращения в Дхарамсалу он умер. Ринпоче № 2 был убежден, что вмешательство ученых убило его друга. В течение нашей трехчасовой беседы он сказал еще одну вещь: не имеет смысла пытаться измерить ум, у которого нет формы и физического воплощения. Если бы мы и могли что-то успешно измерить, заверил он нас, это было бы совершенно неважно с точки зрения понимания воздействия медитации. Аналогичным образом все прошло и с монахами № 3, № 4… и так до десятого. Один любезно посоветовал нам молиться Далай-ламе для успеха в нашей работе. Другой предложил вернуться через два года – к тому времени он планировал добиться некоторых скромных успехов в достижении самадхи, что лучше всего можно перевести с санскрита как «медитативный покой». Цель самадхи – блокировать отвлекающие факторы, чтобы ум мог сосредоточиться на объекте со всей ясностью и непоколебимостью. Другие монахи опасались, что, если они подвергнутся нашим странным тестам, это может нарушить их медитативную практику. Но больше всех повторялась мысль, выраженная Ринпоче № 2: физические измерения просто не подходят для того, чтобы понять влияние медитации на ум. Использовать ЭЭГ, чтобы определить, скажем, сострадание, развивать которое медитация вполне способна? Забудьте. К тому времени, когда мы добрались до нашего последнего монаха, у нас был нуль из десяти.
Несмотря на научные неудачи, я чувствовал, что мы преуспели кое в чем другом. Один из монахов, которого долгие годы держали в китайской тюрьме в Тибете и пытали, в конце концов сбежал в Дхарамсалу. Он рассказал нам – с западающими в память деталями, мгновение за мгновением – об изменениях, которые произошли в результате сострадательной медитации (находясь в плену, он регулярно ее практиковал). Печаль, отчаяние и гнев, которые сначала заполнили его разум, как он объяснил нам, уступали место, каждый день понемногу, состраданию, в том числе и к тюремщикам, на которых он стал смотреть как на страдающих от недуга ума, происходящего не по их воле. Поэтому они в некотором смысле рассматривались им как товарищи по несчастью. Конечно же, я думал, что эта необычайная способность может научить нас чему-то о разуме и мозге.
Через десять дней походов по горам мы отказались от идеи собрать научные данные о медитации. Перед отъездом из Дхарамсалы, однако, мы еще раз встретились с Далай-ламой, рассказав ему, что наши надежды на сбор данных о неврологических последствиях длительной медитации не увенчались успехом. Мы объяснили причины, по которым эти сведущие люди отклонили наши мольбы, озвучили их подозрения к нашим аппаратам и тревожные сообщения о том, что случилось с другими монахами, которые сотрудничали с западными учеными. Далай-лама сидел и слушал наш печальный рассказ, а потом вдруг сказал: «А что, если вам еще раз попробовать пообщаться с людьми, занимающимися долгосрочной практикой? Но только с теми, кто ездил на Запад и больше знаком с западным образом мышления и технологиями?» Никто из медитирующих, которые жили в горах, не имел далеко идущих контактов с западным миром и его наукой. А те, у кого такие контакты имелись, не стали бы подозревать, что электроды способны нарушить их практику медитации. Может быть, мы могли бы пригласить таких монахов в свои лаборатории на Западе вместо того, чтобы пытаться протестировать их в полевых условиях? Это позволило бы нам создать контролируемую среду. (И в качестве бонуса никаких больше походов по горам с килограммами оборудования!) Меня это сразу же заинтересовало. А когда Далай-лама пообещал замолвить за нас словечко перед некоторыми буддийскими практикующими своего круга, я понял, что мы близки к цели.
