Однако труды великого мудреца, по книгам которого обучались многие европейские врачи, действовали на последних – как-то уж очень успокоительно, что ли. Они удерживали их в каком-то бездейственном восхищении, несмотря на то, что еще в конце XVI века европейцами был сконструирован уже особый оптический прибор, получивший название микроскоп
[17] и открывавший прямую дорогу к новым изысканиям и находкам.
Такое положение в медицинской науке, повторимся, сохранялось вплоть до XIX века, и только в его хронологических рамках, благодаря открытиям Пастера, произошли в ней решительные перемены, случился настоящий прорыв.
С осложнениями при ранениях боролись различными средствами. В ход пускались вино, уксус, мед, щелочи, масло, огонь и прочее, прочее. С изобретением огнестрельного оружия забот у врачевателей в этом плане только добавилось. Осложнения при различного рода ранениях обрели неведомую прежде опасность и никогда не виданные еще масштабы. Мы говорили уже о стараниях гениального французского хирурга Амбруаза Паре, о подвигах его безымянных предшественников и многочисленных последователей. Мы помним, как поступали они и чего они сами смогли добиться.
Однако все указанное выглядело только лишь жалкими полумерами.
С этой точки зрения небезынтересным представляется нам опыт выдающегося военного врача Доминика Жана Ларрея, главного полевого хирурга в армии Наполеона Бонапарта.
Ларрей считается одним из основоположников военно-полевой хирургии уже в современном нам ее понимании.
Уяснив для себя, насколько решающим выступает своевременное оказание помощи раненым на поле боя, точнее говоря, – как можно более раннее хирургическое вмешательство, – Ларрей приложил максимум усилий, чтобы организовать своеобразную «скорую помощь» прямо на поле сражения. По его настоянию, непосредственно за боевыми порядками войск следовали легкие двухколесные повозки, влекомые быстрыми, чрезвычайно увертливыми лошадьми. Специально подготовленные медработники укладывали на эти экипажи только что получивших ранение солдат, чтобы без задержки доставлять их к палаткам хирургов.
Хирурги же, по-прежнему ничего не ведавшие о причинах возможного, а то и неизбежного в полевых условиях заражения крови, тем не менее, прибегали к срочным превентивным мерам: они старались как можно быстрее ампутировать пораженные огнестрельным оружием конечности. Таковыми были требования господствовавшей в тогдашней медицине доктрины.
Старания хирургов приводили к появлению огромного числа одноруких, одноногих, а то и вовсе лишенных конечностей мужчин. Говорили, будто в одном только Бородинском сражении, которое вполне справедливо причисляют к наиболее крупным боевым операциям XIX века, Ларрей лично отпилил несколько сотен рук и ног.
А ведь сам он участвовал в двадцати шести сражениях, будучи как-то неразрывно связанным со своим неутомимым императором. Нетрудно представить, насколько же внушительной, в таком случае, должна была выглядеть цифра подобных стараний в послужном списке всех прочих хирургов наполеоновской армии, побывавшей чуть ли не во всех европейских странах?
А что сделали хирурги остальных тогдашних армий? Невозможно найти ответы на эти волнующие нашу душу воистину жуткие вопросы.
Окончательное же решение проблемы заключалось в чем-то ином. Это понимали почти все представители медицинского мира, но никто среди них не в состоянии был ответить на вопрос, в чем же именно заключается его основное зерно. Хирурги, а точнее сказать, все без исключения медики, думали над этой проблемой почти неустанно, поскольку любое оперативное вмешательство в наступившем уже XIX веке, как и в предыдущие времена, несмотря ни на что, по-прежнему грозило весьма серьезными осложнениями. Чуть ли не каждое из них сопровождалось обширным нагноением раны с последующей непременно горячкой.
С течением времени люди стали замечать, что горячка эта, как ни парадоксально это может выглядеть, чаще всего приключается именно в тех случаях, когда оперативное вмешательство осуществляется не в домашней, но в больничной, госпитальной обстановке.
В медицинской среде с ней постепенно смирились. К ней уже даже привыкли, поскольку человеку свойственно ко всему привыкать, и стали именовать обыкновенной «больничной». Это казалось врачам таким же естественным процессом, как возникающие после дождя лужи или пасущиеся на цветущем лугу тучные молочные коровы.
Больничная обстановка, а точнее то, что мы теперь называем санитарно-гигиеническим состоянием учреждения, – и к началу XIX века нисколько не улучшилась, скорее – даже значительно ухудшилась.
Города разрастались, промышленность в них крепла и развивалась, ей требовалось все больше и больше рабочих рук. Городское народонаселение множилось, в основном – за счет малообеспеченных слоев растущего, как на дрожжах, населения. Экологическое состояние также усложнялось, а количество больных катастрофически возрастало.
Строительство больничных помещений, во-первых, не поспевало за ростом народонаселения, во-вторых, – при возведении новых больниц не соблюдались гигиенические нормы и требования. Впрочем, их тогда и не существовало, этих норм и правил, как не было еще и самой науки – гигиены.
Особенно плачевно обстояли дела в хирургических клиниках и в хирургических отделениях различных больниц. Начать разговор об этом следует хотя бы с того, что никто среди самого медицинского персонала даже не помышлял о какой бы то ни было «сортировке» пациентов на только еще готовящихся к оперативному вмешательству и на уже прооперированных, на выздоравливающих и безнадежных. Последним, заметим, требовался уже вовсе не врач, но, скорее всего, – успокаивающий их прелестями загробной жизни какой-нибудь добрый священник.
В больничных палатах, как правило, царила гнетущая атмосфера, стоял обычно тяжелый, спертый воздух, переполненный невыносимыми миазмами, где все было подавлено запахами своевременно немытых человеческих тел.
Одежда обслуживавшего персонала, как и всегда, не отличалась какой-либо спецификой. Точно в таком же убранстве люди ходили тогда по улицам, набивались в экипажи городской конки, забредали в шумные магазины или толпились на рынках и томились на различного рода массовых зрелищах. Костюмы врачей, в частности хирургов, если и менялись, так только в связи с капризами общепринятой моды.
Приступая к сложнейшей операции, врач, пожалуй, мог переменить свой нарядный фрак или дорогой щегольской сюртук на нечто, ему подобное, но уже вышедшее из моды, на что-то старое и окровавленное. Это обычно висело у него в операционной, где он, с закрытыми глазами, мог вправлять вывихи, разрезать набухшие, созревшие панариции, останавливать кровотечение. Сама операционная, перевязочный материал, находящийся там инструментарий, – все это выглядело еще неприглядней, нежели в прежние, патриархальные времена.
Оно и неудивительно.
