Наступила тишина, неожиданная, ненастоящая какая-то, очень громкая для наших многострадальных ушей, и мы, оглядывались в недоумении, спрашивали себя, что происходит и откуда смерть грядет, и тогда наш полковник, головастый усач, также мой знакомый по Славонии, по Вуковару, дал приказ: выйти на построение. И мы стали в строй и первый раз за несколько недель посмотрели друг на друга и увидели себя в прямостоящем положении, и если бы были мы чуть менее уставшими, то улыбнулись бы – насколько смешно и чудно мы выглядели. Смотрели мы друг на друга, удивляясь тому, что живы и были счастливы, что дышим, что небо чисто, что сияет весеннее солнце и горный ветер уносит от нас запах пороха и вонь тел – наших, живых, немытых, и тел мертвых товарищей наших, разлагающихся.
Мы стояли живые и вокруг реял здоровый ветерок, живой, лечебный, не несший ни тревожных вибраций налета, ни звука бесчисленных молитв, которые во время боя шепчутся со всех сторон, потому что каждый верит в то, что слова могут быть защитой от смерти. Мы стояли на ветру, не спрашивая, что нас ждет, стояли на ветру прямо и этого нам хватало. Полковник, такой же грязный и окровавленный как мы, с каким-то странным шевроном на груди, который был весь заляпан грязью и походил на какой-то человеческий орган – желудок ли, мозг, впрочем, я близорук и плохо вижу вдаль, посмотрел на нас внимательно, помолчал, как будто подыскивая слова, как будто не уверен в своем праве сказать нам то, что собирается сказать, и наконец, подстрекаемый нашими взглядами, кашлянул и выкрикнул.
Да-да, именно выкрикнул наш полковник! – так как я сейчас кричу в темноту. Выкрикнул, поскольку и он был человеком, таким же как мы, нет, даже лучше, чем мы. И он крикнул, что Верховное командование подписало Кумановский договор и что принято решение сдать заставу и на наше место придут части ООН, и что какая-то резолюция с цифрами будет защищать наш суверенитет и интегритет… и вдруг сорвался, заикаясь. Да, он стал заикаться, наш полковник, стал заикаться, выкрикивая нам эти ужасные бюрократические речи приказа. Он начал заикаться, а мы – застыли от ужаса, не веря его словам. Куда отступать нам, полковник? куда уходить? Кто будет защищать нашу границу кроме нас? Какой такой ООН?
Мы матерились и снимали с себя, яростно топча, беретки и каски. Мы плевали на них, поскольку не могли плюнуть на приказ и на нашего, читающего его, полковника, мы сжимали потные истерзанные приклады автоматов и клялись, что не уйдем с нашей заставы, нет такой силы, которая заставила бы нас это сделать. Но офицеры сказали нам, что это необходимо, они целовали нас твердыми губами в наши заплаканные глаза, а мы им верили, поскольку они нам не лгали, ни под пулями, ни под огнем, ни в траншеях, там, в том полусне, когда все вокруг казалось ложью.
Мы бы взбунтовались, сильно, кроваво, кровавее, чем все атаки на заставу, но офицеры, наши боевые офицеры и наш полковник, такие же как мы грязные, такие же как мы уставшие, даже еще более чем мы, такие же храбрые, плакали: армия моя, армия, не предали бы мы тебя, не предал бы я тебя. А мы, отвечали им и ему: не предадим мы вас, офицеры наши, и тебя, полковник наш. И перецеловались мы с офицерами нашими троекратно и подняли наши береты из грязи и сдержали свой гнев, когда увидели открытую незащищенную границу и могильные ямы наших убитых товарищей, из которых мы выкопали их тела, чтобы отнести их далеко от мести живых или, вернее, от пакости никогда не бывших по-настоящему живыми, душ.
Не стали мы идти против приказа, поскольку нам никогда не врали наши офицеры, наши молодые лейтенанты, только начавшие службу, наши гладколицые капитаны и наши чуть более полные, чем это следует по уставу, майоры, наши строгие подполковники, любители дешевого бренди и шахмат, и нагл полковник. Нагл храбрый полковник был настолько храбрым, что не стеснялся своих слез. Мы собрали вещи, мы не хотели дожидаться частей ООН и в маршевом порядке двинулись, унося наших раненых и наши трупы, двинулись грузовиками, танками, гаубицами, лафетами, двинулись зенитками, отобранными от немцев еще во Второй мировой войне, двинулись минометами, системами радиолокационного опознавания, машинами санитарной помогли, с полевой кухней.
Мы двинулись, оставляя Косово. Было нам радостно, что мы живы, хотя оставлять заставу и покидать траншеи нам было нелегко, но мы были живы и уходили. Впрочем, мы бы так легко и остались бы здесь, только вот этого нам никто и не предлагал.
Уходя мы столкнулись с приходящими на наше место частями ООН и их солдаты просились сфотографироваться с нами, как будто мы на совместной школьной экскурсии или футбольном матче, после которого следует обязательный пикник с шашлыками и пивом.
Один из офицеров в чистой свежей форме, без пятен от пота или крови, подошел к нам, отдавая нам честь и спросил на хорошем сербском языке, и где только научился, лягушатник? Спросил, без боязни вытаращив свои белесые рыбьи глаза… – забойщик рассказывая сплюнул от отвращения и звук плевка в воду, слишком быстрый, испугал нас, показав, что вода все поднимается, движется все выше, все ближе нашим лицам… и спросил: «Как вы выжили? Это просто невероятно. Мы были уверены, что после вас и пепла не останется, а вы уходите с солдатами и с техникой, как будто и не было этих семидесяти восьми дней бомбежки.
Нам его слова слушать было приятно, приятно было, когда иностранец, офицер удивляется, признавая таким образом, что мы лучше их, лягушатников. И мы тогда разрешили ему фотографироваться с нами. Мы сидели на танке, а он стал рядом, опираясь на гусеницу. Правда в какой-то момент один из наших коротко остриженных идиотов, глупо шутя, прислонил к его виску дуло «Калашникова», показывая, как мы опасны и чтобы с ним было, если бы он встретился с нами пару дней тому назад на заставе, если бы был инструктором албанской армии, а не каким-то штабным офицеришкой, для которого война – это мерцающие экраны со вспышками взрывов, где не видно ни трупов, ни их мертвых оскалов, ни ползущих в овощном месиве разбомбленного рынка женщин, которые оставляют за собой кровавый след.
Мы смотрели на войска ООН, войска, которые шли под голубым флагом, объединяющим народы мира и понимали, что среди этих народов места нам нет. Уже потом мы слушали по радио объяснения дикторов из Белграда, которые говорили, что это флаг нашей планеты, флаг, объединяющий многие государства, а мы не могли не спросить себя, почему же тогда эти государства не с нами сейчас? Почему люди на равнине Метохии, провожающие нашу отступающую колонну, люди, стоящие в жару и глядящие со страхом как мы их покидаем, не верят этой голубой тряпке с обозначением планеты? Нет там, на этой тряпке, нашего Косово и нас нет, как будто мы не часть этой планеты, как будто это вообще не наша планета.
Мы уходили, поднимая дорожную пыль, мы отходили на север к административной границе, а из домов выходил народ и глядел нам вслед. Глядел и молчал. Если бы нас материли, проклинали, если бы кричали и ругались – было бы легче, даже если бы стреляли в нас, то мы бы не защищались. Да-да! Пусть бы стреляли, пусть бы всех нас убили, все же легче, чем видеть в их глазах то, что еще только должно случиться. В очах людей, стоящих вдоль дороги, заполненной солдатами, танками, машинами скорой помощи и машинами военной полиции, частными автомобилями и автомобилями служебными, автомобилями со спецпропусками и автомобилями с документами, которые нужно срочно было вывезти из этой, оставленной на милость и немилость врагу территории, в глазах людей, остающихся здесь, читалась будущая судьба их, тех, кто пока жив, но кому судьба уготовила участь быть жертвами, жертвами всего того будущего насилия, которое ожидало эту территорию. Все это было в их глазах, а самое страшное для меня было видеть спокойные глаза детей, которые прильнули к матерям своим, видеть кричащий ужас сдержанных лиц, видеть всю безнадежность будущего мира, который для них рано или поздно также приготовит военную форму: будет ли она такой, как моя пестрая из 91-го года, или новая, которая похожа на иностранную или на ней будет знак новой армии – не знаю.
