Вот взять, к примеру, меня. Правильно ли поступил, согласившись вести следствие по Грайсу? Правильно я поступил. Мои служебные обязанности не позволяли выбирать, да и отлынивать от трудностей не в моем характере. Но до чего меня довело расследование! Как все чинно начиналось и как по-домашнему кончается. Я – уже совершенный невротик, меня мучает тик, у меня головные боли, я страдаю бессонницей. Мои отношения с Биндером давали возможность намекнуть на желательность другого задания. Он не равнодушен к моей жене, я мог бы воспользоваться, ну, к такому самобичеванию я не готов, но отказаться тем не менее можно было. Выходит, неправильно я поступил. Однако теперь рассуждать поздно. Дело сделано, а как сделано – судить начальству. В отчете поставлена последняя точка, и завтра он ляжет на стол шефа. Все мои нервы, вся моя кровь ушли в отчет, но он многие дни не дает мне покоя. Вернее, не он, а тот, о ком в нем говорится. Мне мерещится порою, что я сфабриковал новое дело Эдальжи, когда как день ясно: это натяжка. Мой отчет – сплошное оправдание, куда там – панегирик. Остается только изложить его приличествующими случаю стихами. В Шекспира, что ли, заглянуть? А платить они мне за оды как будут: сдельно или по окладу? Надо непременно настоять, чтобы напечатали в антологии молодых авторов.
Впрочем, шутки в сторону – они тоже от нервов. Никак не могу решить, как мне поступить. Сдавать, переписать, вообще не сдавать? И что за дурацкая манера у меня разбивать большую тему на фрагменты и заносить на отдельные листки, причем без всякой последовательности? Ведь сколько раз замечено: если садишься за рукопись сразу, то как бы ни туманились в уме представления, худо-бедно ниточка потянется. А вот разрозненные куски обретают самостоятельный смысл, и даже при большом старании сцепка выходит очень механическая. Я по всем отчетам заметил. Этот – не исключение: в нем хромает стиль, он несовершенен по языку, изобилует модальными словами. Лучше браться сразу и писать залпом, с нуля. Так и стану впредь делать. Без скидок на объем. Не всегда ж мне будут доставаться такие экзотические задания. Хотя кто его знает?.. Карский как-то цитировал Маркса: человек никогда не угадает наперед, в какой компании может очутиться. К месту! Мне бы в страшном сне не привиделось общество, в котором я оказался, правда, по нужде. Ну и мирок! До чего могущественна сила дурного воздействия! Я уже почти Зеркалье мистера Грайса. Немного и понадобилось. И теперь, бродя по вечернему, залитому огнями городу, я, в сущности, озабочен одним: как перед уходом погромче хлопнуть дверью?..
Мне пора домой, я нужен, и меня ждут. А вот никак, на ногах словно гири; кажется, всю бы ночь простоял на месте, любуясь отраженными в Темзе серебристыми свечами окон. Хочется воли, свободного владения собою: душой, телом, временем, разбегающимся во все концы необъятным звездным пространством. Это все равно что кусок хлеба или крыша над головой. Каждый защищается, как умеет, и уж, коли под Богом ходим, может, вправду махнуть на все рукой, купить билет на самолет и слетать в Мюнхен к цыганке Букеле? Пусть хоть она смягчит мои муки, скажет что-нибудь утешительное. Ведь все эти дни меня тиранит, сживает со света маленький, невзрачный субъект, маячащий в глазах. У него раздвоена нога, на голове – красный колпак с кисточкой. Он строит мне жуткие рожи и кричит с натужной желудочной хрипотцой: «Ученые и ослы, на середину!» А если убрать ничтожную деталь, жалкий союзик «и», то, пожалуй, получится и правильней, и правдивей: «Ученые ослы, на середину!» А лучше в угол, под пулемет, – так оно вернее. Надежней. Сподручней. Господи Иисусе! Страшен сон, да милостив Бог! Никуда я, конечно, не поеду. Мне сейчас потребно постоянство в пространстве – настоящий, неподдельный монашеский идеал. Я бы и не прочь в келью – ни забот, ни сомнений. Постись да молись. Кто бы помог устроиться? Да не помогут. Монастырей у нас с короля Генриха не осталось. Извели под корень. Что же мне делать? Не могу повелеть самому себе капитулировать перед железной властью обстоятельств, перед несокрушимой силой необходимости. И мучаюсь… И страдаю…
С такими мыслями подошел я к киоску и за пару шиллингов купил резиновую маску президента Эйзенхауэра. Надул ее, завязал тесемочки и в подобном виде прохаживался по набережной, благо что патрулей не видно. Никто и не обернулся в мою сторону. Лишь двое шалопаев навеселе, у которых я в очередной раз спросил время, хохотнув мне в лицо: «Семь, восьмой, скоро девять!» – прокричали: «Он из нашей компании!» Вот и прекрасно. Уже единомышленники… Да, стара, как мир, мысль, что взаимопомощь – фактор прогресса. Но задолго до анархистов ее усвоили строгие государственники в Ланкастере. Значит, мораль признавали и те, и эти. В абсолюте ее отрицал разве что Ницше, да и тот, впрочем, клялся, что не борется с моралью, а только не учитывает ее в своих конструкциях. Ну а мы – все мы – далеко ли ушли от него? Мои наблюдения говорят об обратном. Слов нет, в семье не без урода, но когда уродов много, что это за семья? Непонятна она в любых ее ипостасях – от примитива-учителя, прогонявшего с лыжни слабого подростка, до лощеного вивисектора Оскара Вильсона, убивающегося полотнами Веласкеса.
Поди угадай, кто лучше и кто хуже! Байрон умер от инфекции, сражаясь за чужую свободу, Шелли утонул в лодке во время праздной прогулки по озеру. Какая смерть почетней и предпочтительней? Конечно, моралист ответит не задумываясь, но будет ли это ответом на вопрос или одним отражением его собственного мировидения? А вдруг Шелли, катаясь, сочинял вольнолюбивые стихи? Или замышлял глубокие реформы? И сам моралист отвечает так, а не этак не именно ли потому, что знает, каких истин от него ждут? Словно уверен, что изрекать выспренные, банальные и ни к чему не обязывающие фразы – изначальная, чуть не рождением данная функция. Как они мудры и тонко объективны при оценке чужих поступков и как пристрастны и однобоки при разборе своих собственных! Велика ли здесь цена морали? Не вкладывает ли это камешек в руки ницшеанцев, эгоцентриков, циников? И не потому ли большинство принципов – бабочки-однодневки, живущие сладким нектаром моды, которые канут в Лету при первом пригублении грубой земной пищи? Что мы о них помним? То, что вчера исповедывали их. Так и по смерти человека, как после гибели корабля – водяной столб, остается память. Чем больше корабль, тем выше столб. Но память человеческая… Всегда ли ее величина равнозначна положительности деяний? Вор и убийца порою оставляют в наших душах следы куда более глубокие, нежели врачи, что залечивают нанесенные ими раны, нежели судьи, что карают их злодеяния. И мы не кричим: «SOS». Образ ушедшего при всем том волнует нас меньше первообраза. Мы живем минутой. «Как это, – писалось в средневековом манускрипте, – иудеи неразумные не верят в трехдневное воскресение Господа нашего Иисуса Христа? Если он птицу Феникс оживляет, то разве Себя Самого воскресить не может?» В самом деле, глупость какая! Разве трудно себя воскресить? Взял – да и воскресил.
Ангел небесный! Скоро я свихнусь от той гамлетовщины, которая поселилась во мне после знакомства с господином Грайсом. Помнится, я на следствии что-то говорил ему об узорах жизни. Что ж… Вот теперь они расцвели на мне тифозной сыпью. Шел-шел, да и попал в общество курящих. Чужая беда стала моей. Переворошил не то что душу, но и душевные отходы. А увидел? Пустоту. Пустыню. Одичание. Кто-то толстосум денег и удовольствий, кто-то – долгов и разочарований. У кого в кошельке что, и разговоры в пользу бедных интересны только бедным… Черт побери! Опять этот колченогий урод подает мне шутовские знаки, кричит свою галиматью. Я отлично вижу его сквозь прорези надувной маски. Поди ты прочь! И слушать не желаю. Поди быстро, а то пристрелю!.. На чем я остановился? Ах, да, мне нужно подать утром отчет о проделанной работе, тот самый, что я так не хочу подавать. Они из него слепят прецедент. Есть такой страшный зверь. Он много десятилетий подряд будет гулять по джунглям разных судебных разбирательств и пожирать несчастных. А сейчас он еще у меня в столе, безвредный и безопасный, сладко урчит спросонья. Ему так хочется теплой кровушки. Ну, потерпи немножко, мой бэби, ну, еще немножко. Скоро ты ее налакаешься всласть, до колик в животике. Не позовешь меня, папу, ставить клизмочку? Сам справишься?.. А что сказал бы Тарский, узнай, что она католичка? Ой, у меня, кажется, температура: лоб в испарине, я не ощущаю ног, в голове какой-то сплошной гуд. Где, кстати, машина? Пора собираться домой. Слишком много чужих проблем, надо вспомнить о себе. Я несколько раз глубоко вздохнул, перевел дух и повторил из моего любимого Достоевского: «Завтра, завтра все это кончится…»
