В открытую фрамугу влетали уличные звуки, и вдруг, приглушенный расстоянием и тюремной стеной, ворвался детский смех: стайка малышей играла где-то неподалеку от нас. Я выпрямился и, не в силах сдерживаться, закричал: «Дик, это жизнь, слышите вы, безумец, это жизнь!» – «Да, Гарри, – на редкость спокойно и мягко произнес он, – жизнь. Она останется вопреки всему, наперекор злу. – Он снова вслушался в детскую воркотню и грустно улыбнулся. – А вдруг там играет и моя дочка? Она уже совсем большая, Нэнси, носит косички, выговаривает все буквы. Ходит в школу. Я когда-то мечтал научить ее читать… Слушайте, Гарри, – в глазах его мелькнуло оживление, – не сочтите, ради Бога, за дерзость или сумасшествие… я оставлю вам адрес… и что вы думаете… когда наши ребята подрастут… если познакомить их, а? Возьмут, да и поженятся! У вас тогда навсегда сохранится память о нашем странном знакомстве…» Я открыл рот, чтобы ответить, но тут, сам не зная, почему, вскочил и, уже не контролируя себя, побежал, словно от погони, по длинному и, к счастью, пустому коридору в дальний и безлюдный угол – туда, где, сочившийся сквозь узкое окошко, высвечивался на стене тонкий солнечный крест. Затаился там и, как нашкодивший, набедокуривший мальчуган, долго, со скрипом приходил в себя…
Я жалел потом, что сделал это. Жалел так, как ни о чем никогда не жалел. Ведь Дик мог неправильно понять – и, конечно, неправильно понял мой поступок – и обиделся, смертельно обиделся на меня. Но вернуться не хватило воли. Я бесцельно бродил по коридору, спрашивая у служителей время и почему-то больше всего боясь опоздать на заседание. Исход я считал своим провалом: мне казалось до сих пор, что я вырвал Дика из плена кошмаров, вдохнул в него свежую струю, а получилось, что меланхолия нисколько не покинула его – напротив, окрепла и теперь уже, пожалуй, доведет свое дело до конца. Тогда зачем я здесь? Зачем я столько ходил сюда?.. Несколько раз меня манило в боковой отсек коридора, к светлому прямоугольнику двери, но на полдороге я останавливался и возвращался обратно, к суматошной толчее рекреаций. Я не ощущал ее: погруженный в себя, молчаливо вышагивал то по диагонали, то взад и вперед, ловя настороженные взгляды персонала. Помнилось только одно: утренняя проповедь, сложенные в щепоть пальцы пресвитера и поразившая меня уже пару часов спустя фраза преподобного Августина: зло нападает стремительно, аки лев, и неистовствует, подобно ему. Все остальное расплывалось, как в мареве…
В буфете я столкнулся с профессором Вильсоном. Секунду мы стояли нос к носу, а затем, пересилив себя, пожали друг другу руки. Профессор от неловкости стал тыкать в замысловатый разноцветный коктейль. Какие слова при том были сказаны, затрудняюсь припомнить… Я посетил, наверное, все уголки сего богоугодного заведения, но оставалось еще немного времени, и я решил позвонить домой. Жена, конечно, нервничает, сходит с ума из-за моего состояния. Можно было воспользоваться телефоном в кабинете главврача, но мне не хотелось поверять его в свои тайны, и я прошел в соседний зал, к свободному автомату. Я не сомневался, что разговор будет однозначным, и не обманулся в ожиданиях. Первые же слова повторили темы последних семейных бесед. «Ради Бога, – кричала она мне в трубку, – не принимай близко к сердцу! Мало ли на свете горя? Всех не пережалеешь! Умоляю тебя, Гарри. Подумай о ребенке…» – «Да-да, – механически цедил я, – понятно. О чем речь?» – «Гарри, ты болен, ты серьезно болен, тебе нужно срочно лечиться. Я договорилась через дядю моей подруги с доктором…» – «Не с профессором Вильсоном? Он меня быстро наладит. С превеликим удовольствием…» – «Ну, что ты глупости болтаешь?» – «Пошутил… Катрин, я исполню все твои желания!» – «Лечение будет в частной клинике, в прекрасном сосновом бору, за городом. Тебя поместят в отдельной палате. Я буду приезжать через день». – «Хорошо». – «Месяца полтора-два, не больше». – «Хорошо». – «Потом придется некоторое время воздерживаться от слишком нервной работы». – «Хорошо». – «Я сама заеду в управление и поговорю с мистером Лоттвиком». – «Ага, конечно! Только в моем присутствии». – «Знаешь, – возмущенно выдохнула она, но я все равно чувствовал удовлетворенную улыбку на том конце провода, – ты мне, пожалуйста, условий не ставь: ты в таком состоянии, что не можешь располагать собой… Я с мамой поеду».
Бог ты мой, неужели я настолько впал в детство, что даже моя мягкосердечная, милая жена разговаривает со мной подобным тоном? Добавить к этому еще то, что мною интересуется священник, и… И вот я, взрослый самостоятельный мужчина, сам себе не указ. Попал в положение щенка, которого хозяева приваживают к цепи. Моей гордости нет и в помине: по стуку прелестного каблучка поползу в какую угодно Каноссу. «Катрин! – вдруг врезался я в ее причитания. – Священник хочет потолковать с тобой о моей душе». – «Вот и отлично. В воскресенье пойдем обязательно. Я подумаю о подарке…» – «Он долго меня воспитывал, – не унимался я, – назидал. Он посоветовал подробно написать об этой истории. И знаешь, какую истину я вынес из проповеди? Чтобы работать педагогом или следователем, надо быть немного духовником. Мартин Лютер изрек: ”Не будь я проповедником, я был бы учителем”». – «Гарри, дорогой, хватит зауми, хватит. Спустись с облаков. Я вся извелась, изнервничалась до предела». – «Ха, да разве я, лапочка, не на земле? Вернее, на полу. Из плиточного паркета. Распластанный и размазанный, как тот… подопытный кролик, коего приказом по части произвели в волки и готовят для показательной псовой травли. Не волнуйся, родная! Я буду верным, покорным пажом моей королевы. До последнего вздоха…» – «Гарри, давай-ка я встречу тебя на машине». – «А вот этого не надо. Я еще пока не совсем пациент. Лучше приготовь дома какой-нибудь сюрприз». – «Постараюсь. Ты же возвращайся сразу. Слышишь, сразу! Никаких киосков, никаких масок, никаких набережных. И раз дело закончено, не смей больше общаться с этим Диком! Чтобы ноги твоей там не было!» – «Слушаюсь, ваше превосходительство!» – шутливо отрапортовал я, вытягиваясь по швам.
М-да… С данным пунктом покончено. Теперь не грех позвонить Тарскому: чует, чует вещее сердце мое, что нескоро мы еще побеседуем. А ведь и так порядком не виделись. Знаю я его: улизнет опять за границу – и поминай как звали. Вечно он в бегах или занят, и никогда с ним нормально не поговоришь… Тарскому, увы, позвонить не удалось. Едва я достал карточку и коснулся диска, как меня окликнули. Я обернулся и увидел перед собой молодого человека. Мы никогда не были знакомы, но узнал я его немедленно. Высокий ростом, представительный, в очках, с брикетом усиков под нижней губой, он теребил в руках полиэтиленовую папку и выжидающе смотрел на меня. Чуть в стороне застыли еще несколько мужчин. «Ага, выползаем!» – прошептал я. – «Инспектор Бланк, – обратился ко мне певучий тенорок, – мы ждем вас. Нам крайне необходимо ваше заключение». – «Да-да, – кивнул я, вешая трубку, – сейчас, господа. Сейчас я подойду…»
Из комнаты напротив раздавались сдержанные голоса и стук раздвигаемых стульев: там собирался заключительный медицинский консилиум…
Яков Евглевский
