Последовательницы Цирцеи смутно предчувствуют, что не подчинившийся эротическому волшебству герой может привнести в их жизнь то, что экзистенциально выше любого волшебства, а именно: силу и слабость человеческой любви, – и все произошло так, как должно было произойти, и конечно же островная волшебница слегка опечалена прощанием, но если бы боги предложили ей Одиссея навечно… думается, она не была бы от этого счастлива, как и сам древнейший искатель приключений, хотя несомненно и то, что последний о своем мимолетном увлечении (пусть и затянувшемся на долгие годы) тоже не пожалел.
Итак, хорошо, что нас ждет дома верная жена, воспитывающая сына, но хорошо и то, что мы отправились на великую войну, обнажившую все потаенные извилины природы людей, богов и истории, хорошо, что мы остались живы и возвращаемся домой, но хорошо и то, что наше возвращение затянулось на долгие годы, потому что благодаря ему мы сделали жизненные опыты, коих хватит на сотню человеческих жизней… да, все хорошо и особенно хорошо то, что хорошо кончается.
Но что отличает великих жриц Афродиты от простых женщин, могущих дать только человеческую любовь, так это панический страх перед старостью и медленным разрушением тела как источника эротического волшебства: когда это происходит, у них появляется чувство, будто рушится не только то, что они теперь имеют, но и то, чем они когда-то обладали – а ведь это была чрезвычайно богатая событиями жизнь – и тогда они как бы остаются ни с чем, – в то время как женщины простые и смертные, теряя со старостью женское очарование, сохраняют человеческое тепло и все лучшие человеческие качества, в которых, как в надышанном тонкой энергией эмбрионе, спит и вся их свершившаяся жизнь.
VI. — Любовь и освобождение от любви. – Подводя итоги прожитых двух третей жизни, нам перво-наперво приходит в голову, что все держалось на любви или хотя бы на искренней симпатии, потому что, освобождаясь по мере возраста от каких бы то ни было принудительных отношений – наиболее яркий пример: профессия – и все больше общаясь, что называется, «от души и для души», мы и в самом деле обнаруживаем, что только там, где была любовь и искренняя симпатия, возможно продолжение отношений, которое дает смысл и радость, тогда как там, где было все что угодно, кроме любви и симпатии, теперь один лишь прах бесплодных воспоминаний.
Так значит мир стоит на любви? может быть, дай-то Бог… но задумаемся и о том, что ведь было время, когда людей – и в особенности женщин – мы любили гораздо интенсивней, чем на склоне лет, разумеется, годы идут, а силы уходят: стало быть и для любви нужны силы, все это так… однако, с другой стороны, есть ведь в самой нашей сердцевине Сознание поистине с большой буквы, которое не подвержено старению, более того, которое с годами, как доброе вино, только вызревает, напитываясь мудростью, – и вот Оно-то, это все еще наше и почти уже не наше Сознание, будучи по сути иррациональной суммой всей жизни и вместе визитной карточкой в мир иной, подсказывает нам, что хотя любовь и самая великая на земле вещь, но есть еще в мире и другая не менее великая вещь, и имя ей – просто освобождение от любви.
Освобождение без ненависти и без равнодушия, освобождение без какой-либо цели, загадочное и непостижимое освобождение… да, здесь слово подходит к своим границам, за которыми – тайна и безмолвие, потому что объяснить, что же, собственно, «произойдет» в результате полного освобождения, нельзя.
И тем не менее, если бы нам каким-нибудь фантастическим образом предоставили возможность всегда и всех любить, без малейшей альтернативы испытать освобождение от любви, мы бы тысячу раз подумали, прежде чем согласиться, а это говорит о многом: это говорит прежде всего о том, что душа Освобождения живет в нас на равных правах с душой Любви.
А как они там уживаются? да очень просто: как уживается в мире христианство с буддизмом? вот именно, как и все истинное и великое: неслиянным и нераздельным образом, отчего следует предположить, что только потому они и явились в мир в качестве мировых религий, что сызмальства соседствуют в человеческой душе, – и весь вопрос только в том, возможны ли Любовь и Освобождение в том чистом виде, в каком они провозглашены основателями обеих религий, или они могут существовать лишь в смешанных субстанциях, как это мы наблюдаем испокон веков на примере себя и своих ближних.
Надо ли добавлять, что вышеописанное Освобождение от Любви еще не есть освобождение от любящей доброты?
VII. — «Исаак и Ребекка в изгнании» позднего Рембрандта. – Я не знаю другого портрета, где старение и супружеская любовь были бы изображены с такой пронизывающей интенсивностью, а ведь они по своей природе кажутся нам несовместимыми: когда начинается старость, любовь либо проходит, либо обращается в привычку, – здесь же она не только не умаляется, но ею становятся «надышанными» вслед за глазами и лицом едва ли не каждая пора кожи, похожая на потрескавшуюся от засухи земную кору, и даже складки грубой, сочащейся внутренним светом одежды.
Обращает на себя внимание, что практически на всех портретах мировой живописи, исключая одного только Рембрандта, модели, хотя и формально смертны, выглядят так, как будто смерть к ним никакого нутряного и существенного отношения не имеет и прийти к ним может разве что извне и насильственным путем, тогда как у Рембрандта, напротив, смерть настолько глубоко «вочеловечилась» в человека, что последнего отдельно от смерти даже представить невозможно, – она и в Исаака и Ребекку вошла так же глубоко, как их старение и как их вечная, верная, нежная, бережная, прекрасная супружеская любовь.
Вообще, глядя на полотна позднего Рембрандта, ощущаешь воочию, что жить – значит, подобно реке, плыть по течению, и как река всегда движется в одном направлении: от истока к устью, так все в нас как будто бы тоже свершается в одном и едином направлении, то есть от рождения к смерти: органы стареют и изнашиваются, исчерпывается изначально конечный запас делимости клеток, желания притупляются, мысли не взлетают уже далеко от земли, все трудней становится мотивировать себя на достижение целей и сами цели кажутся не стоящими того, чтобы их достигать, – и все чаще там, где прежде цвела жизнь неповторимостью каждого мгновения, видится лишь унылое однообразие однажды заведенного и никогда не прекращающегося механизма, к тому же еще «бессмысленного и беспощадного», – итак, жизнь идет к своему естественному завершению.
Но одновременно и параллельно нечто внутри самой жизни, подобно форели в горном ручье, возвращается назад, к истокам, к былому и прежнему, – и это нечто, как легко догадаться, есть наше повзрослевшее и набравшееся мудрости сознание.
Мы спонтанно окунаемся памятью в юность и детство, инстинктивно пытаясь ответить на извечные вопросы бытия: в чем смысл жизни? откуда мы пришли? куда идем? и почему все так произошло, как произошло? и могло ли быть иначе?
Разумеется, объективных ответов на эти вопросы нет и быть не может, но субъективные ответы – для себя самих – мы кое-какие находим, и это самый главный итог нашей жизни: то, для чего мы жили и что возьмем с собой.
Но, положа руку на сердце, что это за ответы? окончательны ли они? и в состоянии ли мы их внятно передать другому человеку? увы! ответы наши неопределенны, изменчивы и двусмысленны даже для нас самих, очертания их меняются, как берег в тумане с борта корабля, и поистине единственное, что прекрасно и благородно во всем этом деле и чем мы по праву можем в себе гордиться, – это наша вечная, неустанная и не подчиняющаяся никаким внешним обстоятельствам задушевная настроенность на решение самых важных вопросов жизни и смерти.
