Неизреченное. – Как странно, что тех женщин, с кем мы безусловно счастливы в супружестве, мы обычно не видим в сновидениях, а встречаемся в них мы регулярно как раз с теми женщинами, с которыми у нас, мягко говоря, проблематические отношения, но отсюда прямо следует, что безоблачная жизнь как бы не оставляет в области Бессознательного следов, и тем не менее у нас, простых смертных, нет, к сожалению, лучшей возможности постичь смерть и загробную жизнь – то есть не умом, а всем существом своим – как только через сравнение со снами, – вот и получается, что чем совершенней человеческое отношение, тем полноценней и безвозвратней оно уходит в небытие.
То есть по мере проживания счастливого супружеского жития-бытия мужчина и женщина незаметно для себя перестают придавать значение выразительным взглядам: в самом деле, чего им выражать? ведь любовная жизнь, достигнув апогея, начинает потихоньку и неизбежно перетекать в бытие, и ничто не может остановить этого естественного процесса, – вот почему, если присмотреться, большинство простых и трезвых взглядов, которыми обмениваются супруги спустя десятилетия, не содержат в себе ни былой страсти, ни даже какой-то особенной любви.
И здесь мы имеем, быть может, математическое доказательство того, что в нас на запредельной душевной глубине живет чувство более тихое, глубокое и всеобъемлющее, чем сама любовь, – в том смысле, что из него, этого загадочного чувства, вытекает любовь, и в него же она возвращается, а не наоборот.
Однако этому чувству очень сложно найти имя на человеческом языке, быть может оно есть гипотетический случай абсолютного блаженства, – это когда любящий мужчина ранним утром смотрит на спящую любимую женщину и в его взгляде: светлом, легком и безмятежном, как солнышко за прозрачным облаком, сквозит столько бережной нежности, что от нее спящая просто не может проснуться, но, с другой стороны, она не может и не проснуться, потому что та бережная нежность любящего взгляда должна коснуться самой души спящей, – так что же ей делать?
Лебединая песня. – Когда супруги прожили долгую совместную жизнь, выдержав, казалось бы, все главные испытания: такие как рождение и воспитание детей в духе семейной и гражданской гармонии, или умение сохранить в общении на каждом шагу драгоценное чувство любви, основанной на взаимном уважении, или чрезвычайно трудное дело организовать день, неделю, месяц и год так, чтобы в них не завелась рутина – эта смертельная ржавчина любого длительного человеческого отношения, или, наконец, венец всякого серебряного или золотого брака: редкая светоносная атмосфера, когда окружающие и уважаемые люди, глядя на благополучных супругов, не испытывают ничего кроме в лучшем случае восторженной доброты, а в худшем случае разве что доброй зависти, – итак, когда все эти и им подобные испытания с честью выдержаны и ничто уже, кажется, не может помешать усталым, но счастливым финалистам марафонского «забега любви» принять – даже не из рук каких-нибудь сомнительных богов, а из лона самого бытия – лавровую ветвь Филемона и Бавкиды, – тогда вдруг и предстает перед этими наилучшим образом сыгравшими свою роль людьми последнее и самое страшное испытание: тихий, стучащийся в сердце, пусть никем быть может открыто не заданный, но от этого отнюдь не менее роковой вопрос о том, согласились ли бы они, если бы жизнь можно было повернуть назад, прожить ее еще раз и точно так же, как они ее прожили.
«Самое ценное в любви – это ее длительность», – сказал Бальзак, но как мельница перемалывает зерно, так время перемалывает постепенно и страсть, и половое желание, и общие интересы, и теплоту, и нежность, и привязанность, и под самый финал даже память о совместно прожитых годах, – что же остается? а вот что: взгляды между супругами, в которых сквозит один и тот же болезненный и осторожный вопрос – жив ли я еще настолько, чтобы меня можно было уважать и любить?
И хотя ясного и определенного ответа на него вопрошающий, как правило, не получает, все же, не получая и откровенно отрицательного ответа, он уверяется не только в том, что жизнь его продолжается, но и в том, что соотношение между целями жизни и теми, кто их преследует, не изменилось со времен юности: иными словами, в глубокой старости супругам кажется, что в глазах друг друга они читают те же чувства, что и много лет назад, а если чувства и изменились, то в той же самой пропорции изменилось ведь и восприятие этих чувств, так что в общем и целом в отношении любящих супругов практически ничего не изменилось.
Это как с палубы корабля, плывущего посреди океана, нельзя определить, удаляется ли корабль относительно линии горизонта и, если да, то в каком направлении и с какой скоростью, – и в этом именно состоит главная ценность длительной или, лучше сказать, пожизненной любви: так что Бальзак совершенно прав.
Быть ко всему готовым. – То обстоятельство, что люди после смерти супруга, с которым они были связаны долгие годы, без особых околичностей вступают в новую связь, если она перспективна, и в то же время в глубине души не то что этого стыдятся, но как бы чувствуют некоторое смутное душевное неудобство, свидетельствует о подсознательной вере – а значит о реальном допущении – обоюдоострой возможности дальнейшего существования души: душа (или астральное тело) умершего супруга может претерпеть столь радикальные (тонкие) изменения, что для нее сожительство прежнего любимого человека с новым партнером будет уже совершенно безразлично, но с той же степенью вероятности она (душа) может с невероятной остротой – в том мире все чувства и мысли обостряются всемеро, как утверждают тибетские буддисты – ощущать и по-своему переживать «измену» бывшей своей половины, – и в особенности это касается людей, которые связаны приятельскими, дружескими или даже родственными узами.
В самом деле, идти в постель с человеком, который в каком-то смысле дождался своей очереди, в то время как ушедший в «мир иной» незримо продолжает разделять ложе любви… да, здесь требуется определенное самопреодоление, – но каков же его результат?
Он мог бы быть огромен: столь монументальное раздвоение могло бы повести и к осознанию космической связи троих избранных, и к ощущению хождения по запредельной грани, и к чувству ответственности перед неведомыми духами или богами, да мало ли еще что… но на деле, увы! все ограничивается – по крайней мере со стороны мужчины – либо мелочной упрямой радостью и гордым детским торжеством, если секс удался, либо, если он не удался, бюрократическим сетованием на то, что «при подобных обстоятельствах ничего другого и ждать-то было нельзя».
Тайна и ее разоблачение. – Как глядя на горы издалека, мы всякий раз снова и снова очаровываемся их величественной красотой, и более того, остаемся убеждены в существовании некоей тайны их красоты и величия – хотя заранее знаем, что никогда в их тайну нам не удастся проникнуть – и в то же время, сотни раз путешествуя по этим самым горам, мы не только не находим в них ничего таинственного, но слишком долгое пребывание посреди издалека казавшегося нам божественным пейзажа скоро порядочно наскучивает и мы возвращаемся назад и домой, – то есть опять туда, откуда мы снова видим его (пейзаж) в вечной дымке непроницаемой возвышенной тайны, и эта игра вечна как мир, – так точно, увы! не все люди, но только женщины и, увы! не все женщины, а только некоторые, неизменно притягивают нас, но чем? конечно же не красотой: она слишком относительна, и не сексуальным зовом: он слишком зависим от сотен посторонних обстоятельств, и даже не личным обаянием: нас привлекают часто совершенно равнодушные к нам женщины, – так чем же притягивают нас иные женщины?
