Они притягивают нас именно двойственным и противоречивым осознанием как наличия в них некоторой заманчивой и неодолимой тайны, так и полного отсутствия ее, – и как наличие тайны пробуждает в нас весь репертуар возвышенных чувств, вплоть до поэтического обожествления, так предчувствие отсутствия тайны вызывает, напротив, сильнейшее половое влечение: собственно, секс и есть радикальное упразднение любой тайны и унижение любой возвышенности; но потом, когда пик наслаждения пройден и стало ясно, что природа волшебства женского обаяния по сути своей подобна фокусническим трюкам, призванным всего лишь усилить влечение мужчины, – да, в этот, пожалуй, самый субтильный момент любовной истории, вместо того, чтобы вздохнуть с облегчением: «а король-то голый!», мужчина, именно настоящий мужчина вдруг с удивлением замечает, что женщина, только что, казалось бы, обнажившая перед ним все свои тайны и уподобившаяся невольно «голому королю», теперь, одеваясь перед зеркалом, ведет себя так, как будто осталось в ней нечто такое, во что он, обладавший ею мужчина, все-таки не проник.
И в этот момент им обоим становится на мгновение ясно, что ни тайна, ни ее отсутствие, ни даже сложнейшая игра между тайной и отсутствием тайны суть самое главное в любви, а самое главное есть ощущение тонкой и высшей жизни, которое их посетило под маской проникновения в эротическую тайну и которое, как драгоценное семя, ищет дальнейшего высвобождения.
И вот если оно, это семя, вызревает в длительную взаимную любовь, тогда и любовное отношение идеально завершается, а в сердцевине его целомудренно сохраняется и тайна эротического обаяния, если же большой любви не получилось, однако отношение продолжается, тогда и связь между такими любовниками, и эротическая тайна как то Высшее, что их связывает, обречены на скорое исчезновение, – действительно, нет ничего печальней, чем глядеть на далекие горы и не испытывать при этом никаких возвышенных чувств.
Познание в собственном смысле. – Женщина так уж создана, что, несмотря на неприступный вид, который она надевает на себя иногда как венецианскую маску, ей все-таки мужское вожделение – при условии хотя бы минимальной привлекательности мужчины – всегда приятней, чем полное равнодушие к ней со стороны мужчины, наибольшее же недоумение у нее вызывает, наверное, искреннее мужское восхищение, да еще смешанное с уважением перед ее умственными и нравственными достоинствами, зато без следа полового влечения, – да, бывает и такое!
Такая женщина, наверное, должна напоминать себе самой некоего египетского Сфинкса: величественного и абстрактного, но символизирующего по-прежнему монументальную Загадочность, на проникновение в которую, однако, – проникновение именно в библейском смысле познания женщины – как бы изначально поставлен крест: «Оставь надежду всяк сюда входящий!», – и вот проникающий (мужчина), быть может, правда, по собственной вине, давным-давно оставил надежду проникнуть в тайну Сфинкса (женщины), да и сам Сфинкс (женщина), огорченный и подавленный, что в него отчаялись проникнуть, не зная чем ему теперь заняться, с бессмысленной возвышенностью холодеет в недоступной человеческим эмоциям запредельной сфере между небом и землей.
А между тем женщине приятно оставаться загадкой в лице мужчине, и ей также льстит, что ее сравнивают иногда даже с жизнью в целом, но, если бы ей предоставили самой выбрать для себя символ или, точнее, образ загадочности – ибо все в мире предельно конкретно – она, думается, без сомнений выбрала бы легендарную Леонардову Джоконду, в которой нет абсолютно ничего абстрактного и где весь космос в лице его главных представителей – природы и человека-женщины – выражен с удивительной нежностью и теплотой, а сквозь них сквозит такая неисследимая глубина, еще и приправленная кое-какими гениальными парадоксами в духе их уникального создателя, что у нас прямо захватывает дух, и мы, ввинчиваясь испытывающим взглядом в испытывающий нас взгляд модели художника – как одна игла входит в другую – познаем на деле, во-первых, что в основе бытия лежит тайна, во-вторых, что в тайну эту невозможно до конца проникнуть, в-третьих, что в нее, несмотря на это, нужно стремиться проникать снова и снова по мере сил своих, потому что проникновение в тайну и есть сердцевина жизни, и в-четвертых, что подобный опыт неустанного и циклического проникновения в тайну, действительно, странным образом ассоциируется у нас с тем главным актом человеческого жития-бытия, который имеет тысячу наименований, большинство из которых почему-то пошло и унизительно, зато самое величественное из них есть в то же время по счастью и самое точное и верное.
Итак, познание женщины происходит только в постели и через постель, – это зафиксировано уже в Библии, и точно так же познание мира совершается исключительно через некоторый конкретный опыт – будь то с помощью первичной материи, исследуемой на уровне атомов, молекул, химических соединений, живых существ и так далее, или беря в услужение краски, ноты, мрамор, слова, или, наконец, используя опыт самой жизни, и никогда посредством чистого мышления, – и как женщина только после интимной связи открывает мужчине свою душу, так преображенная творческим опытом материя – и в области астрофизики, и на уровне познания эволюции, и в плане искусства, и в аспекте подведения итогов земной жизни, – да, везде и всегда послушная духу материя обнаруживает в своем (женоподобном) лоне такую одухотворенность, что любое проявление обыденной жизни, в том числе и половой акт, невольно становятся в один ряд с феноменами, которые мы привыкли считать образчиками так называемой «чистой духовности».
IX. О проникновении иглы
Не смотрите в глаза власть имущим! – Когда хозяин ругает собаку, та обычно с виноватым взглядом смотрит в сторону; когда родитель отчитывает ребенка, тот стоит перед ним с понурой головой, уставив плачущие глаза в землю; когда начальник остро критикует работника, тот молча кивает, лишь время от времени и для вида встречаясь с ним взглядом; когда царь разговаривает с подчиненными, те послушно кивают головами отводя глаза; зато когда гоголевский Хома Брут взглянул на Вия, все сонмище злых духов бросилось на него, и он умер от страха.
Здесь мы видим изначальный закон человеческой иерархии: повелителю не принято смотреть в глаза, а тем более долго и пристально, это во всех странах и во все времена рассматривалось как вызов и могло стоить головы дерзнувшему, таков вековечный этикет: отвечающий взглядом на взгляд утверждает свое с ним внутреннее равенство, а это уже бунт против положения вещей, никакой повелитель не прощает выдержанного до конца прямого взгляда, – разве что он признает такого человека в чем-то равным себе.
Сходным образом Будда на вопрос одного из учеников: как следует жить? ответил: живите так, чтобы Царь Смерти не видел вас, здесь сокрыт глубочайший смысл, – потому что вся до поры до времени накопленная энергия Смерти в урочный час с неумолимой яростью и некоторым даже злорадством обрушивается на нас прямо пропорционально выпячивающемуся из нас самосознанию нашей самости: чем дальше и самонадеянней выпячивается последняя навстречу миру, тем жесточе ударяет по ней своей секирой царица-Смерть, – тема Дон Гуана, но и толстовская тема.
