Не только ранняя и героическая кончина поэта умножила многократно художественный вес его творений, а также светло преобразила его преимущественно темную в зерне личность – ибо, умри Пушкин на тридцать лет позже, неизвестно, что бы от него осталось, в том смысле, что осталось бы наверняка меньше, чем теперь, – но она, эта героическая кончина, вообще как бы сыграла роль полностью противоположную той, какую она должна играть в судьбе простого смертного: вместо того, чтобы показать воочию, трупом и безобразным разложением, тщетность земной суеты, – да, таков именно главный урок смерти и ничего другого она нам сказать не хочет! – так вот, вместо этого насущного и необходимого людям, как воздух, урока, пушкинская смерть, напротив, вознесла и его творчество, и его самого в какое-то немыслимое измерение по ту сторону земных и небесных критериев, – чисто художнический, впрочем, вариант славы и бессмертия. Иными словами, смерть в случае Пушкина как будто достигла цели противоположной той, к которой, очевидно, стремилась, что это – исключение из правил? прерогатива гениев? или парадокс, лежащий в самой основе бытия? нет, все правильно: смерть как остановившееся прощание, по слову Рильке, есть в высшей степени поэтический феномен, и за ним скрывается вполне реальный смысл, – какой?
Смерть как прощание: кого с кем? положим, нас, пока еще живых, с теми, кто умер, последние ушли и никогда не вернутся на землю, но ведь мы тоже когда-нибудь уйдем вслед за ними, возможна ли встреча? вряд ли, – покинувшие этот мир уходят не в какое-то одно, общее для всех специфическое духовное пространство, а у каждого из них, по-видимому, есть своя «дверь в стене», и тогда уже никто никогда ни с кем не встретится, а если и встретится, то ненадолго: такая встреча даже нежелательна, настаивают эзотерики, она служит только тому, чтобы подкрепить мужество новопришедших и показать им их дальнейший путь, все, а дальше они опять идут одни, – этот момент и символизирует «остановившееся прощание».
Вот почему в искусстве не следует слишком подробно распространяться насчет того, куда именно ушли умершие: этого знать никто до конца не может, и мир наш так устроен, что почему-то чрезвычайно важно, чтобы никто об этом ничего до конца не знал. Какое простенькое правило и как нетрудно его уважить, настоящие, великие художники инстинктивно всегда ему следуют, но не только искусство – также и повседневная жизнь бесконечно выигрывает в поэзии, когда следует ему, и столь же много проигрывает, меняя поэзию на житейскую пошлость, когда изменяет ему, ведь не с одними «великими мира сего» прощаются как с героями удавшихся в художественном отношении произведений: не спрашивая себя мысленно, куда они ушли, но это великое прощание касается и любого из нас.
Каждый знает по опыту, какое воздействие на душу оказывает простая уединенная прогулка по кладбищу: как тут не вспомнить один любопытный эпизод из жизни Будды?
Однажды некоему буддийскому монаху по имени Ямака пришла в голову еретическая мысль о том, что как только монах осилит все соблазны, он, умерев, обратится в ничто, и с этим в общем-то понятным и допустимым соображением Ямака пришел к Сарипутте, любимому монаху и приближенному Будды, между ними произошел типичный диалог, который окончился тоже типичным провозглашением непререкаемого постулата Мастера о том, что же все-таки ждет человека, достигшего буддийского просветления, когда он умрет, – оказывается, вот что.
Нельзя сказать, что умерший есть, но нельзя сказать, что его нет, нельзя сказать, далее, что он есть и не есть одновременно, и нельзя сказать, что он ни есть, ни не есть, – эта четверичная формула отрицания основных комбинаций бытия и небытия, в том числе и самого отрицания, повторялась Буддой довольно часто и в разных вариантах.
То, что она сургучовой королевской печатью запечатывает рот фантазирующему разуму, очевидно, философии здесь, действительно, делать нечего, а непосредственному житейскому чувству, обитающему внутри каждого из нас? посмотрим.
На первый взгляд мы воспринимаем смерть так же, как Ямака, то есть умрем – трава из черепа вырастет, однако это не совсем так: в глубине души остается все-таки неясная, но твердая убежденность, что смертью все не закончится: хотя есть ли это отчетливая вера в бессмертие души? тоже нет, – в нас может присутствовать даже смутное ощущение таинственной связи между продолжением душевной жизни «где-то и как-то» и вот этим безобразным черепом, из которого трава начинает вырастать.
Но параллельно с этим в душе продолжает существовать как ни в чем ни бывало и допущение того, что тело наше необратимо разрушится, а душа в астрале претерпит такие изменения, что в ней уже не останется ничего, что мы могли бы назвать «нашим», иными словами, простенькое представление Ямаки о том, что после смерти ничего не будет, – оно есть, правда, и в любом из нас, но это лишь первая ступень осмысления тайны жизни и смерти, всего же их четыре – те самые, как легко догадаться, на которые проницательно указал в свое время Будда Шакьямуни.
И потому когда в погожий ноябрьский денек мы посещаем кладбище, где покоится близкий нам человек, мы обязательно проходим эти четыре заветные ступени, так или иначе, сознательно или полуосознанно, скоро или медленно, в прямом или обратном порядке или даже вперемежку, иногда в буддийском оригинале, но чаще в индивидуальном преломлении.
А то обстоятельство, что формула Будды вообще-то применяется только к буддийски просветленным людям, нас нисколько не смущает, просто по долгу чести и скромности мы обязаны допустить оговорку: у нас такое чувство, словно мы проходим четыре ступени, – и тогда все встает на свои места, этой оговоркой мы, в частности, показываем, насколько глубоко и искренне мы понимаем Будду, помните ключевую мысль из фильма «Доживем до понедельника»: «Счастье – это когда тебя понимают»?
Известно, что Будда после долгого колебания – проповедовать только что открытую Дхамму людям или оставить ее при себе – выбрал все-таки первый путь, а стало быть: пожелал быть понятым.
В своей замечательной книге «Путеводитель по жизни и смерти» тибетский мастер Чокьи Нима Ринпоче пишет:
«Ранее я объяснял, что мы ощущаем, когда прекращается внешнее дыхание и когда прекращается внутреннее. В этот момент человек переживает ясный свет дхарматы с сопровождающими его проявлениями света, звуков и цветов. Нам не удается остаться постоянными в состоянии изначально присущей нам пробужденности, и наши привычки заставляют сознание принять форму ментального тела и двигаться к бардо становления. Само бардо становления определяется как «период, начинающийся с появления неведения, и длящийся до вхождения в лоно следующей жизни». В то время, как ментальное тело путешествует по бардо становления в поисках места нового перерождения, человек испытывает страх, отчаяние и невероятные мучения. Человеческое сознание носится по бардо, как осенний лист на ветру… Все проблемы, испытываемые в бардо становления и в следующей жизни, вытекают из того факта, что во время нашей жизни мы не распознали свою изначальную природу, нашу просветленную сущность. Не узнав свою базовую природу, когда она обнажилась в сияющем бардо дхарматы, проявляясь как звуки, цвета, свет, мирные и грозные божества, мы впадаем в ужас и теряем сознание. Пытаясь спастись от этих впечатляющих и из ряда вон выходящих чистых проявлений, мы в конце концов попадаем в кармическое бардо становления. Эта склонность избегать узнавания природы сознания и прятаться от чистых проявлений в спасительную двойственность – вот та причина, которая несет нас к новому перерождению в одном из шести миров сансары… В это время мы обладаем так называемым ментальным телом; в отличие от нашего теперешнего тела, оно не состоит из физической субстанции. Оно кажется материальным, поскольку состоит из сущностей пяти элементов, и поэтому мы чувствуем голод и т. п. Хоть мы и не можем в это время употреблять физическую пищу, мы чувствуем необходимость как-то подкрепляться. Говорят, что ментальное тело в состоянии бардо живет благодаря запахам. Однако умерший человек может воспринимать запахи только от сжигаемых подношений, специально посвященных этой цели… Далее, в это время мы обладаем некоторой степенью ясновидения и способны воспринимать мысли других людей. Поскольку красный и белый элементы (от отца и матери) отсутствуют в этом ментальном теле, мы не воспринимаем внешне солнце и луну. Но ментальное тело определенным образом светится, так что, где бы мы ни были, мы освещаем все своим собственным свечением. Когда мы возвращаемся к себе домой, мы видим своих родных и пытаемся заговорить с ними, но они не могут воспринять наше ментальное тело и поэтому нам не отвечают. Мы видим, что они начали тратить наши деньги и использовать принадлежащие нам вещи, и это может рассердить нас; мы можем почувствовать сильную привязанность в своим бывшим вещам… Умерший человек может путешествовать и мгновенно попадать в любое место… Мы оказываемся в новом месте одновременно с возникновением желания попасть туда. Мы можем догадаться, что умерли, когда замечаем, что наши ступни не оставляют следов на земле, а наше тело не отражается в зеркале. Тут нам становится очень страшно, и мы думаем: «Неужели я действительно умер?» И постепенно мы понимаем, что это – так.
