Настоящее всегда кажется нам вполне реальным, но едва оно обращается в прошедшее, как к нему примешивается некий привкус сновидческого элемента: мы, конечно, сознаем, что все это «было на самом деле», но возможность взглянуть на минувшее с нескольких перспектив обращает былую «твердокаменную» стихию жизни в «зыбучую и плавающую» субстанцию бытия и ничего с этим нельзя поделать: мир всегда воспринимается нами и как реальный и как фантастический одновременно.
Синтез обоих видений означал бы абсурд, но, поскольку реальная и нереальная стороны бытия не способны полностью сливаться, синтез как таковой невозможен, и абсурд как онтологический феномен остается не более чем остроумной идеей: в том-то и дело, что настоящее никогда полностью и до конца не трансформируется в прошедшее – если бы это случилось, жизнь навсегда бы остановилась и мы, как персонажи чистого и беспримесного бытия, упокоились бы в одновременном и беспристрастном осознании всех его бесконечных возможностей, без какого-либо желания пережить одну из них.
В сущности, это и есть психическая сердцевина так называемого «просветленного» взгляда на мир, к которому стремятся буддисты и индусы, однако такое состояние, по-видимому, невозможно: по причине постоянного присутствия настоящего измерения, – отсюда и вытекает неизбежность возвращения из любого самого высокого и «неземного» состояния всякого «просветленного» человека в прежнюю и грешную жизнь.
Итак, наше прошлое вполне действительно, поскольку мы его пережили во всех подробностях, и в то же время достаточно нереально, поскольку живет отныне лишь в наших воспоминаниях, которые сами по себе ненадежны, субъективны и полностью зависят от свойств памяти и тела: мы знаем, каким магически-изменчивым калейдоскопом предстает в нашем сознании прожитая жизнь, – и это при полном здоровье, что же говорить о повреждениях тела, а тем более мозга, незамедлительно ведущих к фатальным искажениям «нормального» восприятия окружающего мира? в сущности, жизнь настолько многомерна, что наши органы восприятия отражают лишь ее крохотную йоту, да и та, обращаясь во вчерашний день, становится наполовину сновидческой.
Здесь источник как онтологической непривязанности к жизни (чего же привязываться к тому, что, как вода, утекает сквозь пальцы?), так и полностью ей противоположной магической очарованности жизнью (как не тянуться из последних сил к этому вечному источнику непостижимого волшебства?): итак, мы ясно осознаем, что в прожитое и минувшее невозможно проникнуть по существу ни душой, ни духом, о более «низких» инструментах познания и говорить нечего, – наши пережитые возрастные фазы брезжат в дымке прошлого, как таинственные острова, к которым, раз их посетив, нельзя снова вернуться: они принадлежит как будто нам, более того, они плоть от плоти наши, они главные составные нашего личного бытия, неотделимые от нас, как телесные органы, и вместе с тем они как-то странно остранены от нас, точно посетившие нас сновидения, которые вполне могли бы присниться и другому, – да, они уже не наши или наши и не наши одновременно, – и эта парадоксальная, но до хирургической остроты живая диалектика томит и волнует душу.
Как обозначить это довольно глубокое и тонкое душевное переживание, которое, несмотря на его экзистенциальный вес, столь же обыденно и повседневно, как утренний завтрак и хождение на работу? как описать его антиномическую сущность? как определить его место в человеческом микрокосмосе? это можно попытаться сделать через принятие отсутствия того, что ищешь, к чему стремишься и что полагаешь лежащим в основе бытия, да, именно так: то, что с нами было и что были мы сами, отсутствует, как и то, чем мы будем, тоже отсутствует, и уж тем более отсутствует то, что мы есть теперь, игра слов? ничего подобного.
Спросим себя: что мы есть на самом деле? самый простой, казалось бы, вопрос, но и самый трудный, потому что мы никогда не найдем на него ответа, но в то же время, положа руку на сердце, мы и никогда не смиримся с тем, что ответа нет; вместо этого мы скажем себе: да, это очень трудно, но если как следует покопаться, если напрячь все силы ума, опыта и интуиции, если опросить всех друзей и знакомых, если справиться у мудрых мира сего, что они думают и думали на эту тему, – да, тогда уж мы обязательно выясним, кто мы есть на самом деле.
Забудем это, друзья: мы это никогда не выясним! все будет так, как сейчас, то есть все самое главное о себе мы никогда не узнаем, зато у нас всегда будет чувство, что узнать это можно, просто пока это знание отсутствует по тем или иным причинам, зависящим от нас или независящим, неважно, отсутствие не так страшно, страшнее небытие: вот чего изначально нет, того никогда и не будет, а отсутствующее когда-нибудь, да явится, когда именно? неважно, скоро, или нескоро, через год, или через миллион лет.
Что-то глубоко успокоительное есть в феномене отсутствия и в то же время глубоко ироническое: словно вместо того, чтобы больно ударить нас по голове, кто-то ласково над нами подсмеивается, мол, сколько ни старайся, результат один, главное, чтоб мы сами были более-менее довольны и не отчаивались, ведь когда иллюзия сливается с действительностью, философия по существу заканчивается, потому что становится всего лишь одним решением, а таких решений много, и все они претендуют на абсолютность, – но поскольку упразднить они друг друга не могут, оставаясь взаимно несовместимыми, постольку они в каком-то смысле отсутствуют, вот и все, а если и присутствуют, то лишь в качестве метафизических вариантов, и мы предпочитаем тот или иной из них не потому что он истинен как таковой, а либо потому что он нам внутренне, психологически близок, либо по причине колоссального на нас воздействия, – и в том и другом случаях мы имеем дело с чисто художественными критериями.
На эту тему есть одна любопытнейшая пьеска, как она называется, вы уже догадались, любезный читатель, в ней ни у кого из действующих лиц не возникает сомнений, что Годо существует, да, существует, но как он выглядит, какого возраста, какой у него характер и, главное, какую роль он играет в судьбе героев и, наконец, придет он или не придет, – на эти вопросы мы не получаем никакого ответа: Годо в драме загадочно отсутствует, раз и навсегда, отсутствует необратимо и с вескостью классической «черной дыры», причем отсутствие не означает, что его нет, – если бы его вообще не существовало, нельзя было бы его ждать, но Владимир и Эстрагон его ждут, они ждали его еще до начала действия, они ждут его на всем протяжении действия, и они продолжают ждать его, когда действие закончено: само ожидание Годо и есть как бы главный и единственный внеличный персонаж драмы.
Как же мы похожи в этом отношении на героев Беккета! мы ведь тоже на протяжении жизни все чего-то ожидаем: обычно того, что никогда не явится в нашу жизнь, хотя попутно мы ожидаем и многое другое: то, что в конце концов является и без этого жизнь тоже немыслима, – но все-таки первое и метафизическое ожидание того, что заведомо к нам не придет, относится ко второму и практическому, а именно того, что безусловно и тысячу раз сбудется, примерно так, как выдающийся герой романа относится к реальным персонажам какой-нибудь заводской стенгазеты, иными словами, ожидаемое только тогда по-настоящему ожидаемое, когда оно навсегда остается ожидаемым.
