Вот названные факторы в буквальном смысле и играют роль шахматного короля, и из нацеленности на него, зачастую невидимой и подсознательной, разыгрывается вся партия жизни, причем позиция и качество «короля» неоднозначны, они могут меняться в течение жизни: в молодости они одни, в зрелости другие, а в старости третьи, – в юности мы можем покончить с собой из-за неудачной любви, а двадцать лет спустя будем умудренно улыбаться и качать головой на этот счет, самих позиций может быть несколько, и они способны меняться местами в зависимости от ситуации, возраста или внутреннего развития.
Скажем, человек безумно любит женщину или детей своих, но ему нужно уходить на войну, ради кого он пожертвует жизнью, если потребуется, до поры до времени не ясно ему самому, он еще сам не знает, кто его «король», – но проходит время, человек этот вернулся с войны, дети его выросли, женщина ему изменила, наступает черед и ему уйти в мир иной, – и вот вдруг его последним и решающим «королем» становится надежда на будущую жизнь, и он уже думает только о боге, хотя прежде ни разу и в церковь не заходил: вера в загробную жизнь, таким образом, стала заключительным «королем» этого человека.
Так происходит на каждом шагу в жизни, и более того, только так и происходит, и как без короля нет шахмат, так без некоего высшего, хотя, быть может, и непрестанно меняющегося смысла нет индивидуальной жизни, однако смысл этот настолько различен для каждого человека, настолько он колеблется и перекрещивается даже в пределах единой биографии, что затруднительно сказать, кто же все-таки «король» и как он выглядит.
Да, королевский трон вроде бы всегда на месте, то есть в душе человека, а вот самого «короля» как будто нет, чья-то смутная величественная фигура в плаще и со скипетром на голове неслышно заходит, садится на трон, сидит там, а потом незаметно уходит, и никогда не удается разглядеть как следует черты его лица или выражение глаз.
Кто не обращал внимания: тень короля Гамлета действует на нас куда сильнее, чем подействовал бы тот же самый король в жизни? и вот, находясь под неотразимым обаянием этой Тени, мы пытаемся воссоздать ее живой облик, – мы думаем: раз есть тень, должен быть и живой человек, который ее бросает, но тут нет строгой логики: мы сами воздвигли королевский трон в своей душе, сами посадили туда быть может несуществующего короля, сами уверились в него, – неудивительно, что рано или поздно рождается стремление побольше о нем узнать.
Таковы, кстати говоря, гносеологические корни любой философии, но ни в коем случае не естественных наук, ибо последние всегда ставят перед собой какие-то частные и конкретные цели, и, как правило, их достигают, естествознание живет «присутствующей» жизнью, и в ней оно чувствует себя, как рыба в воде, и как та же рыба, очутившись на песке, мечется и задыхается, так сходит с ума естествознание, когда оно, переступив собственные границы, замахивается на решение «вечных вопросов» бытия.
Особенно наглядно это можно проследить на примере астрофизики: занимаясь Вселенной, она вплотную подходит к вопросу о начале и конце ее, а это уже проблема метафизическая, то есть такая, однозначное решение которой в принципе невозможно, конечно, любая метафизическая проблема – это по сути всего лишь духовная игра и больше ничего, буддизм так прямо на это и указывает, – но что проку признавать или не признавать правоту буддизма, если вся практически наша западная духовность стоит на принципе игры – и ничего другого не знает и знать не хочет?
Да, так было, есть и будет: пустой трон в душе, и чья-то величественная тень восседает на нем, наверное, это король, кто же еще?
Но рассмотреть его поближе, а тем более потрогать невозможно, с тенью не поиграешь, зато ею можно восхищаться и на нее можно молиться, а это главное, – и пусть король как субъект отсутствует, неважно, нам нужна его роль в жизни.
Может, даже это и хорошо, что он как личность отсутствует, а то чего доброго застанешь его невзначай дремлющем в полночь на троне: он очнется испуганно, под горностаевой мантией старческая сморщенная кожа, глаза усталые и испуганные, руки подрагивают, а под скипетром седина и испарина, – и обоюдно нам придется, встретившись взглядом, смущенно отводить глаза, как некстати эта встреча! какая великая тайна оскорблена! и как справиться отныне с постигшим нас разочарованием?
Так благоговейно рассуждаем мы о душе, но нас невольно коробит, когда кто-то претендует сделать с нее фотографию или, еще хуже, показывает нам ее законченный облик, точно музейное чучело, так славим мы бога: тем искренней и сильней, чем меньше мы знаем его сущность и его природу, так мы влюбляемся отчаянно и безнадежно: в той самой степени, в какой не постигли еще истинный характер обожаемого субъекта или жестоко в нем ошиблись, и так пожертвовать жизнью ради отчизны помогает нам больше всего коллективно-романтическое к ней отношение, но никогда не индивидуально-критическое…
Итак, куда бы мы ни двигались и в какую бы сторону ни развивались, мы точно идем по узкой анфиладе с затемненными окнами, а перед нами открываются одна за другой двери, ведущие в комнаты, где нас ждут поочередно ответы на какие-то очень важные вопросы, и следующее пространство обычно загадочней предыдущего, и в каждой новой комнате как будто скрыта более глубокая тайна, но в конце концов любое пространство, которое мы успели посетить, запоминается нам только так и постольку, как и поскольку в нем отсутствовало то, что мы в нем искали увидеть.
Так что когда мы, подобно принцу Просперо из «Маски Красной Смерти» Э. По, пройдя «через голубую комнаты в пурпурную, через пурпурную в зеленую, через зеленую в оранжевую, оттуда в белую, а из белой в фиолетовую» – последнюю и заключительную, символизирующую наше предсмертное пространство, подводим итоги прожитой жизни, то все, к чему мы пришли, становится аналогом все того же шахматного короля: в каком-то смысле вся жизнь наша пожертвована ради него, но есть ли он на самом деле, этот наш шахматный король? и все тот же знакомый «привратник с длинной жидкой черной монгольской бородой», видя, что мы уже отходим, кричит изо всех сил, чтобы мы еще успели услыхать ответ: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для вас одних. Теперь пойду и запру их».
И это уже не кафковская Притча о Законе, а реальное положение вещей, просто то ли дело в оригинальном гении Ф. Кафки, а то ли в самом жанре искусства, но только основной парадокс жизни и смерти здесь угадан и подмечен тоньше и пластичней, чем в любой философии, включая шопенгауэровскую, и как в Средневековье города и ремесла имели своих покровителей среди святых, так духовным покровителем философии отсутствия самых высших и последних ценностей бытия, если хотите, является безусловно Ф. Кафка, читайте его «Процесс» и его «Замок»: чтобы самое главное в них так вот дерзко, начисто и необратимо отсутствовало, – такое вы не встретите ни у какого другого писателя, не говоря уже о философах, основателях религий и прочих духовных деятелях.
И вот в полном согласии с духом и буквой Кафки мы, хотим того или не хотим, продолжаем лелеять в душе нашего шахматного короля, – под какими только масками он нам не является! чаще всего, однако, мы понимаем под ним так называемый потаенный «нерв жизни», до которого нам почему-то обязательно нужно коснуться, а без этого жизнь – не жизнь и как будто напрасно прожита, и сопровождает нас от рождения до могилы это странное, необъяснимое, неустранимое и по большому счету парадоксальное чувство: будто вот-вот коснемся мы, наконец, заветного нерва жизни, в чем бы последний ни состоял.
