Было ясно: даже если бы моя предыдущая работа не превратилась в орнамент, мне пришлось бы начать все сначала, заново все обосновать, заново все выстроить. Я решил открыть свой труд краткой историей Ордена, его основанием и уставом. Километровые, бесконечные, гигантские каталоги с карточками на всех столах, теряющихся в дали и сумерках, дадут мне ответ на любой вопрос.
Для начала я решил отыскать в архиве несколько справок, мне нужно было научиться работать с этим чудовищным аппаратом. И конечно, прежде всего устремился на поиски устава Ордена.
«Устав Ордена», значилось на каталожной карточке, «смотри раздел Хризостом, цикл V, строфа 39, 8». Все верно, я без всякого труда нашел раздел, цикл, строфу; архив был замечательно систематизирован. И вот у меня в руках устав Ордена! К тому, что я не смогу его прочесть, я был готов. Я и в самом деле не мог его прочитать. Мне показалось, он написан греческими буквами; греческий я немного знал; но частично это было старинное, незнакомое письмо, буквы которого, несмотря на кажущуюся четкость, в основном были мне непонятны, частично текст как будто был составлен на диалекте или тайном языке посвященных; я разбирал лишь отдельные слова, и то словно по наитию, по созвучию и аналогии. Но меня это не обескуражило. Хоть устав и не читался, его буквы оживили в моей памяти ясные образы того времени, а именно – я снова увидел, четко, до осязаемости, как мой друг Лонг в ночном саду пишет греческие и еврейские буквы, и буквы эти птицами, драконами и змеями теряются в ночи.
Листая каталог, я содрогался, пытаясь представить себе объем всего того, что здесь хранилось. Я натыкался на дорогие слова, знакомые имена. Вздрогнув, увидел и свое собственное имя, но не осмелился справиться о нем в архиве – кто бы вынес приговор всезнающего суда над самим собой? Зато я нашел, например, имя художника Пауля Клее, которого знал по путешествию и который был дружен с Клингзором. Я разыскал его номер в архиве. Там я увидел пластину покрытого эмалью золота, судя по всему, очень древнюю, на ней был нарисован или выгравирован клевер
[38], из трех его лепестков один изображал голубой кораблик с парусом, второй – рыбу с пестрой чешуей, третий же выглядел как бланк телеграммы, на котором было написано:
Как снег – белый,
Так Пауль – Клее.
С ностальгической радостью я прочитал и про Клингзора, Лонга, Макса и Тилли, не смог я противиться и желанию поподробнее узнать о Лео. На карточке Лео стояло:
Cave!
Archiepisc. XIX. Diacon. D.
[39] VII.
Cave!
Двукратное предупреждение «Cave» озадачило меня. Не попытаться проникнуть в эту тайну я не мог. Однако с каждой попыткой я все больше понимал, какие бездны материала, знаний, магических заклинаний содержит архив. Он содержал, так мне казалось, просто весь мир.
После пробежек (успешных или обескураживающих) по многим сферам знаний я неоднократно со все усиливающимся любопытством возвращался к каталожной карточке «Лео». И всякий раз двойное «Cave» отпугивало меня. Зато, когда я рылся в другом ящике, мне попалось слово «Фатима» с пометкой:
princ. orient. 2
noct. mill. 983
Я поискал и нашел это место в архиве. Там лежал крошечный медальон с крышкой и в нем – миниатюрный портрет, мгновенно напомнивший мне все тысяча и одну ночь, все сказки моей юности, все мечты и желания того великого времени, когда я, чтобы отправиться за Фатимой на Ориент, стал послушником и просил принять меня в Орден. Медальон был завернут в тончайший, как паутина, сиреневый шелк; я понюхал его; он пах несказанно далеко и нежно, как в мечтах – принцессой и Востоком. Когда я вдыхал этот нездешний, тонкий, чарующий аромат, меня неожиданно и ярко озарило понимание того, в облаке какого прелестного волшебства я отправился тогда в паломничество на Восток, как оно оборвалось из-за хитроумных и, в общем, неведомых препятствий, как потом волшебство это отлетало от меня все дальше и какая пустыня, трезвость и нагое отчаяние были с тех пор воздухом, которым я дышал, моим хлебом, моим питьем! Я не различал уже ни портрета, ни шелка – такой плотной была завеса слез, льющихся у меня из глаз. Ах, сегодня, я это чувствовал, одних чар портрета арабской принцессы было бы уже недостаточно, чтобы заговорить меня от мира и ада и превратить в рыцаря и крестоносца; сегодня потребовалось бы другое, более сильное волшебство. Но какой сладкой, какой невинной, какой священной была та мечта, вослед которой отправилась моя младость, которая превратила меня в сказочника, музыканта, послушника и довела до Морбио!
Шум вернул меня к действительности. Я сиротливо всмотрелся в бесконечные глубины архивного пространства. Новая боль, новая мысль молнией пронзила меня: и я, простофиля, хотел написать историю Ордена, я, который не в состоянии расшифровать, уж куда там понять, и тысячной доли всех этих миллионов рукописей, книг, картин, знаков! Уничтоженным, чудовищно безмозглым, безумно смешным, не понимающим самого себя, съежившимся до размера пылинки показался я себе среди всего того, с чем мне позволили немного поиграть, чтобы я почувствовал, что такое Орден и что такое я.
Из множества дверей в бесконечном количестве показались Высшие; некоторых я узнал даже сквозь слезы. Я узнал мага Юпа, узнал архивариуса Линдхорста, Моцарта в костюме Пабло. Светлейшее собрание расселось по рядам кресел, поднимавшимся к возвышению в глубине и становившимся все уже; на вершине, где стоял трон, искрился золотой балдахин.
Выступивший вперед секретарь объявил:
– Орден в лице Высших готов судить самообвинителя Г., который призван был молчать о тайнах Ордена и теперь понял, каким нелепым и кощунственным было его намерение написать историю путешествия, постичь смысл которого он не в силах, и историю Ордена, в существование которого он больше не верил и верность которому не сохранил. – Секретарь повернулся ко мне и звонким голосом глашатая спросил: – Согласен ли ты, самообвинитель Г., признать суд и подчиниться его решению?
– Да, – был мой ответ.
– Согласен ли ты, самообвинитель Г., – продолжал секретарь, – чтобы суд Высших судил тебя без Высшего из Высших, или ты требуешь, чтобы тебя судил сам Высший из Высших?
– Я согласен с приговором Высших вне зависимости от того, будет ли он вынесен под председательством Высшего из Высших или без оного, – сказал я.
Секретарь хотел было ответить, но вдруг из глубины зала прозвучал мягкий голос:
– Высший из Высших готов сам вынести приговор.
