УЛЫБКА МЭРИЛИН
В кабине жарко и… просто невыносимо противно. Баранку крутит Игнатьич – мятый, средних лет мужичок с физиономией кислой, как квашеная капуста. По масленому лицу струится липкий пот. Во рту гадко, словно курицы помёта наложили.
Да, КрАЗ-лесовоз – не самая комфортабельная машина для езды по кочкам просёлочных дорог. Особенно если едет без груза (тогда его мотает во все стороны на каждом ухабе). Особенно если шофёр – с большого бодуна (а так оно и есть).
Каждое движение болью пронзает одурманенный мозг, и белый свет не мил. Даже родинка на щёчке Мэрилин Монро, что соблазнительно улыбается с цветной картинки, приколотой к козырьку – не мила. Игнатьич хочет быстрее добраться до леспромхоза, чтоб «поправить здоровьице», но страшно гнать – трясутся и руки, и ноги. Это похмелье…
Марево жаркого дня витает в воздухе. Весна семьдесят пятого. Забайкалье. Мохнатые сопки обрамляют зеленеющую молодой травкой долину. В безоблачном небе повисло, словно пришпиленное, солнце. А там внизу, в долине – пыльный посёлок, районный центр Сопатовка. Облезлые панельные двухэтажки с тёмными пустыми глазницами окон, обшарпанный частный сектор с помойкой по соседству. И храм, страшный храм с дырявой ржавой маковкой без креста; с тёмными от сажи стенами; с распахнутыми настежь воротами, пробитыми в стене прямо в алтарь, где устроен склад удобрений.
Сверху, с сопок видно, как по грунтовой дороге, ведущей из Сопатовки в сторону ближайшей деревушки, тарахтя мотором, катит юркий ГАЗ-69 защитного цвета. Машинка, словно оправдывая своё народное прозвище "козлик", изредка подпрыгивает на кочках, трясёт брезентовой крышей. Пройденный путь её отмечен длинным облаком пыли. Впереди темнеет одинокая фигурка женщины, бредущей в том же направлении, что и авто.
ГАЗик пролетел мимо, и фигурку окутало жёлто-серой пеленой. Слабо скрипнули тормоза, и машина сдала задним ходом прямо в пыльное облако. Они пристально посмотрели друг другу в глаза – две женщины. Та, что за рулём – совсем молоденькая, с ярко накрашенными губами, златокудрая, словно сошедшая с экрана американская кинозвезда – предложила:
– Садитесь, Варвара Петровна, подброшу вас.
– Нет-нет, Фрося, ты езжай, езжай, – ответила, опустив глаза, старшая. – А я прогуляюсь по свежему-то воздуху. Погода такая – прям хорошая.
Пыль медленно оседала на цветастый платок, прикрывший тёмные волосы. На красивое, несмотря на следы давнишнего ожога, немолодое лицо. На четыре медали, красовавшиеся на впалой груди старшей женщины.
Молодая, та, что Фрося, бросила выразительный взгляд на оттянутую внушительной авоськой правую руку Варвары Петровны (левый её рукав – пустой – был аккуратно заправлен в карман пиджака).
– Садитесь же, говорю вам! Такую ношу тащите! Да и разговор есть, пора нам всё же поговорить.
Спрыгнув из машины, Фрося двумя руками вцепилась в тяжёлую авоську и с трудом закинула её на заднее сиденье. Тёмная женщина смахнула со лба освободившейся рукой маленькие капельки пота, тяжело вздохнула, и, повинуясь напору молодушки, медленно уселась рядом с сумкой.
В эту минуту прогромыхал мимо них серой громадиной КрАЗ-лесовоз, пустой прицеп которого шатало на кочках, как пьяного в подворотне. Обдав пылью, свернул он на леспромхозную дорогу и скрылся за выступом сопки.
Тронулся и ГАЗик. Ехали молча. К рокоту двигателя лишь изредка примешивался скрип сидений. Фрося обнаружила в треснутом зеркале заднего вида внимательный взгляд пассажирки. Но Варвара Петровна вновь опустила глаза, как наяву стояла пред ней картинка:
Вот едет она в этой самой машине, на этом же месте, но впереди – прикрытый слегка распушившейся норковой шапкой затылок представительного мужчины. Мужчина дымит сигаретой в открытое окошко. Морозный ветер, смешанный с табачным дымом, врываясь в салон, прикасается влажными снежинками к лицу. Солидный мужчина, уверенно руля, часто оборачивается, что-то рассказывает забавное, заставляет Варвару Петровну на минуту позабыть обо всём на свете и смеяться, смеяться… А потом Варвара Петровна ловит мужской взгляд, словно ощупавший её пышную грудь, подчёркнутую облегающим пальто. Её щёки краснеют, она знает, что след ожога на лице остаётся в такие минуты почти белым, отчего сильней выделяется. Но это не сильно заботит, главное – она чувствует трепет в душе, то сладкое, почти забытое чувство…
Вскоре ГАЗик затормозил у большого деревянного дома, послышался жалобный собачий вой.
– Ох-ох! Шарик, чего ты? Никак, с утра без воды собака на цепи сидит! Жарко тебе, Шарик. Сейчас, сейчас.
Женщины пошли к дому, их взорам предстали добротные некрашеные, чёрные от времени стены, лишённые каких-либо украшений. Лишь строгая простота. Входную дверь снаружи подпирала палка – в дальних деревнях сей знак показывает: хозяева ушли, в доме нет никого. Женщины застыли у калитки.
– Могу я вам пару вопросов задать? – поинтересовалась Фрося. Она работала пионервожатой в поселковой средней школе и собиралась этим летом поступать на факультет журналистики.
– Да ведь сказала уж всё в школе, – ответила Варвара Петровна. Это утро провела она, выступая перед учениками вместе с другими ветеранами на торжественном собрании, посвящённом приближающемуся тридцатилетию Победы.
Собачий вой стал требовательней, перешёл в визг.
– Я по личному делу.
– Что ж… – женщина опять тяжело вздохнула, открывая дверь перед настырной гостьей.
Они оказались в просторных сенях.
– Проходи, Фрося, я сейчас, – Варвара Петровна зачерпнула ковшом воду из сорокалитровой фляги, стоящей в углу, и заспешила поить пса.
Хлопнула дверь, и сени погрузились в темноту. Глаза ещё не обвыклись со свету, первые секунды Фрося ничего не могла различить. Наконец зрение стало налаживаться. Вот очертания скамьи, если пройти вдоль неё, можно будет нащупать дверную ручку. Собачий визг с улицы прекратился, значит, пьёт Шарик. Фрося двинулась вперёд, ведя рукой по деревянной стене. Вдруг рука наткнулась на что-то холодное, стальное, торчащее. Фрося вздрогнула, в этот момент Варвара Петровна отворила дверь, пуская свет в сени. Фрося обомлела, её глаза сильнее раскрылись от удивления и страха. Остолбенев, рассматривала она находку – воткнутый в стену нож. Большой, мощный, покрытый тёмно-багровыми запёкшимися подтёками. Кровь! У основания лезвия виднелась выбитая маркировка – иностранные буквы. Сзади неслышно подошла хозяйка.
– Да что ты, Фрось, испугалась? Муж вчера свинью резал, хворая была, пришлось раньше времени. А это штык-нож немецкий, мужнин трофей фронтовой. Уж, почитай, тридцать годков этим самым штык-ножом скотину режет, традиция у него такая.
– А? А-а-а! Я так и подумала, – ошалело ответила Фрося.
– Что же он штык-то не убрал? – вслух размышляла хозяйка. – Странно, всегда его в чистоте держит, а тут…
Недовольно скрипнули под ногами широкие половицы. Подняв равнодушную мордочку, пушистый бело-рыжий кот Барсик проводил их взглядом на кухню, пахнущую котлетами и вчерашним борщом. Фрося взглянула на чуть испачканную кровью руку, и женщины мимо белёной печи прошли к умывальнику. Затем гостья внимательно наблюдала, как хозяйка умеючи, одной рукой тщательно отмывает трофейный штык-нож.
