Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись на гору с противоположного берега, оглянулась назад. Я увидела наш дом, сад, старый густолиственный каштан, посаженный еще при дедушке, под окном отца… Там за его ветвями спит он, мой папа… добрый… любимый… Он спит и не подозревает, что задумала его злая чеми патара сакварело…
Бедный, дорогой папа, простишь ли ты свою джаным, свою голубку? Прости, добрый, прости, милый папа! Прости и верь, что я люблю тебя много, сильно… Прощай и ты, моя родина… моя тихая, улыбающаяся Грузия… Я ухожу от тебя искать новую жизнь в суровых горах Дагестана… Прощай, родной, тихий, благоухающий розовый Гори!..
Я оглянулась еще и еще… потом зажмурилась и бегом кинулась по направлению гор.
Солнце вставало… Золотые лучи робко касались горных каменных гребней… А между тем я уходила все дальше и дальше, смутно помня дорогу, по которой два с половиной месяца тому назад мы ехали в Дагестан. Но скоро пришлось изменить направление: было небезопасно идти по проезжему тракту. Далеко вокруг Гори знали богатого, именитого князя Джаваха и его черноглазую дочь. Поэтому я свернула в горы и углубилась в них. Изредка до меня доносились звуки колокольчика и топот лошадей. Потом все стихло… Должно быть, я сбилась с дороги… Мне хотелось есть; ноги мои, не привыкшие к ходьбе, болезненно ныли.
– Надо будет подождать, пока смеркнется, и пойти проситься переночевать в ауле, – решила я, доставая из мешка лаваши и принимаясь за еду.
Я сильно проголодалась и быстро уничтожила свои припасы.
Наконец голод был утолен, но начиналась жажда. «Тут должна быть близко вода», – мелькнуло в моей голове.
Я слышала шум реки или потока и, бодро вскочив на ноги, стала пробираться в чащу.
Взобравшись на гору, я тихо ахнула. Из зеленого утеса бил родник. Высокая, стройная девушка в голубом бешмете, без шапочки, но с одной фатой, по-мингрельски накинутой поверх черных кос, наполняла водой свой глиняный кувшин.
Увидя меня, она вскрикнула:
– Какой красавчик сазандар! Откуда?
– Из Цылкан, – солгала я храбро.
– А идешь?
– Иду куда глаза глядят, куда поведут меня мои песенки. Можно мне напиться, красавица?.. Не знаю, как твое имя…
– Можно, – засмеялась она, – вода не моя, а Божья… Да как же ты один-то… ведь совсем молоденький сазандар… Поди и двенадцати нет?
– Четырнадцать, – еще раз солгала я, уже не краснея.
– Все же молоденький. Верно, мало тебя любит твоя деда, если отпускает одного.
– Моя деда в земле, – отвечала я печально. – Нет у меня деды… Я сирота… один на свете.
– Бедный маленький сазандар! У меня тоже нет матери, но у меня есть отец. Он держит духан у аула. Он армянин. Знаешь ты духан армянина Аршака? Это отец мой… Пойдем со мною, миленький сазандар… Мы накормим тебя в нашем духане, а ты нам споешь за это свои песни.
Ночь в горах не предвещала ничего доброго; а голос девушки был так нежен, что я согласилась на ее предложение.
– Как тебя зовут? – спрашивала она меня дорогой.
– Беко! – ответила я не моргнув глазом.
– Ты знаешь много песен, Беко?
– Много знаю. К несчастью, моя волынка сломана и я не могу играть на ней, но мой голос чист и звучен, и я знаю много хороших песен.
– Ну вот мы и пришли! – воскликнула моя новая покровительница.
Мы, действительно, стояли у дверей духана, из которого неслись шум и хохот гостей.
– Отец, – крикнула Като (так звали девушку), вводя меня в большую, заполненную клубами табачного дыма комнату, где запах бурдючного вина сливался с запахом сала и баранины, – я веду к тебе гостя.
Толстый армянин, с крючковатым носом и бегающими черными глазками, недружелюбным взором окинул меня и грубо крикнул:
– Зачем привела нищего песенника!
– Но он сазандар, батюшка, – вступилась за меня Като, – он знает песни.
– Какое мне дело до твоего сазандара и до его песен! – грубо крикнул армянин, но тут гости, фигуры которых постепенно стали вырисовываться из облаков дыма, вступились за меня.
– Почему бы и не попеть немножко маленькому сазандару…
Гостей было несколько человек, они пили и курили; трое из них играли в углу в карты.
– Ну ладно, оставайся, – разрешил хозяин, – и потешь господ.
В ту же минуту Като поставила передо мною блюдо дымящегося шашлыка. Я не ела ничего горячего со вчерашнего дня, и поэтому приправленный прогорклым салом шашлык показался мне очень вкусным.
– Ну, а теперь спой, сазандар, – приказал содержатель духана.
Я храбро вышла на середину комнаты и, взглянув на улыбающуюся Като, запела:
– В горной теснине приютился духан… В нем бойко торгует старый Аршак… У Аршака дочь-красавица Като… У Като черные очи и доброе сердце. Ей жаль бедного сазандара, попавшегося на дороге. Она приводит его в духан и дает ему есть. Сазандар благодарит Като и желает ей доброго жениха. А гости в духане смотрят на Като и говорят: «Это добрая девушка. Взять ее к себе в дом – значит, получить благо, потому что доброе сердце жены – величайшее богатство в доме Грузии…»
Я не знаю, каким образом случилось то, что песня слагалась в моих устах толково и гладко. Гости одобрительно кивали головами, старый Аршак подмигивал им на закрасневшуюся Като, а Като сквозь смех шептала:
– Ишь что выдумал, пригоженький сазандар!
Ободренная успехом, я начала им ту песнь, которую слышала от деды, – о Черной розе, унесенной на чужбину:
– Черная роза в расщелине скал
Выросла нежной весною,
Ветер апрельский цветочек ласкал,
Ночь поливала росою…
Роза цвела, ароматом своим
Воздух родной насыщая…
Вдруг…
Мой голос оборвался на полуфразе… Под окном духана зазвенели подковы лошадей… Кто-то близко щелкнул нагайкой…
– Что же остановился, мальчуган? Это новые гости, – успокаивали меня мои слушатели.
Это в самом деле были новые посетители.
Хозяин вышел на крыльцо. Минут с пять он поговорил с ними, потом снова вошел в комнату и сказал громко:
– Они ее не нашли!
– Кого? – вырвалось у меня помимо желания.
– Видишь ли, – начала Като, – один горийский генерал и князь разослал на поиски своих подначальных казаков. Дочка у него пропала, совсем молоденькая девочка. Боятся, не упала ли в Куру. Нигде следа нет. Не видал ли ее, пригоженький сазандар?
