И все-таки не в его власти было спасти свою маленькую госпожу!.. Страшный всадник настигал меня!.. Его лошадь шла теперь вровень с моей. Поровнявшись со мною, внезапно вскрикнул:
– Княжна! Стойте, ведь свои же… Это я – Михако… Еле признал… Стойте!..
Вмиг все застлалось перед моими глазами розовым туманом. Будто ночь минула, будто солнечный свет одолел тьму… Я смеялась и рыдала, как безумная…
Михако схватил поводья и остановил Шалого… Минута… и я уже была у него в седле… Нас окружали папины казаки, разосланные на поиски за мною… Я видела при свете месяца их загорелые радостные лица. Михако плакал от счастья вместе со мною… Потом, будучи не в силах одолеть подступившей дремоты, я обняла грубую солдатскую шею Михако и… заснула…
Сон мой длился долго… Я слышала, однако, сквозь него, как мы ехали все быстрее и быстрее. Голова моя горела как в огне, тело ныло… Я слышала, как мы выехали на берег, как шумела вода…
– Это Кура… – подсказывал мне сон, – значит, уже близко, значит, я уже скоро-скоро увижу папу!..
Вот мы поднимаемся в гору, вот опускаемся… еще немного… и заскрипели ворота… забегали люди, что-то красное сверкнуло мне в глаза сквозь смежившиеся веки. Слышны голоса, топот… Чей-то крик – не то отчаянный, не то радостный… Это Барбале, я узнаю ее голос… Потом кто-то торопливо бежит по аллее, и я слышу мучительно-вопрошающий, полный страдания голос:
– Где она? Жива ли?
Я делаю невероятное усилие и открываю глаза.
– Папа! – отчаянно кричу я и, рыдая, бьюсь на его груди.
– Дитя мое! Дорогое мое дитя! – шепчет он между поцелуями и слезами и несет меня в дом.
Он кладет меня в постель, и вдруг из груди его рвется не то стон, не то мольба, полная отчаяния:
– Скажи мне! Поклянись мне, что никогда, никогда больше ты этого не сделаешь!
Я только наклоняю голову в ответ, потому что слезы давят мне горло и не дают произнести слова.
– Нет, нет, – говорю я наконец, – никогда, клянусь тебе дедой, отец, никогда!
Он видит глаза, красноречиво устремленные на портрет той, которую мы оба так любили, – на портрет моей дорогой матери, – и вдруг он говорит глубоким, за душу хватающим голосом:
– А я клянусь тебе, Нина, что никогда другой деды не будет у тебя! Поняла ли ты меня, малютка?..
О да, я поняла моего доброго, великодушного отца! Я поняла, что он догадался о причине моего бегства и решил искупить ее.
– А теперь расскажи мне все, – попросил он меня, – расскажи!
И я тотчас же без утайки поведала ему все. Его глаза мрачно горели, когда дошла очередь до поступка Абрека.
– Ему не будет пощады, – проговорил он сквозь зубы и порывисто-нежно обнял меня.
– А Магома, папа! Ведь если полиция поймает душманов, они пощадят Магому?
– Ну разумеется, дитя мое!.. Я сам буду хлопотать за твоего спасителя… А теперь усни… закрой свои глазки…
И ни одного упрека, ни одного, за все те мученья, которые я доставила ему. Сколько ласки, сколько любви, сколько нежности!.. О, мой отец, мой дорогой отец, мой любимый!.. Чем только искупить мне мою вину перед тобою, мой необдуманный поступок?..
Я уснула в эту ночь примиренная, радостная, счастливая…
Глава XIV
В путь-дорогу
Дни не шли, а бежали… Я замечала, что со времени моего побега из дому все как-то иначе стали относиться ко мне. Бабушка не бранилась, как бывало раньше, хотя недружелюбно поглядывала на меня. Расстроившаяся свадьба папы не давала ей покоя. В этом она винила меня одну. Прислуга смотрела на меня теперь, как на взрослую. Барбале подолгу заглядывалась на меня не то с сожалением, не то с грустью. Я не могла понять, что это означало… Отец разговаривал со мною серьезно, не как с ребенком, с одиннадцатилетней девочкой, а как бы со взрослой девушкой.
– Ты мой друг, Нина, самый преданный и верный, – говорил он.
– Я твой друг, папа, и люблю тебя больше всего в мире! – пылко восклицала я.
Жизнь снова улыбалась мне, как в сказке… Исчезло малейшее облачко с моего горизонта, и счастье, полное и радостное, воцарилось в доме.
Но как-то раз папа приехал расстроенный и встревоженный из полка.
– Княжна дома? – послышался его взволнованный голос.
– Я здесь, папочка-радость! – крикнула я и повисла у него на шее.
– Нина-джаночка, я должен потолковать с тобою серьезно, – проговорил он.
Мы прошли в его кабинет.
– Дитя мое, – начал он, – тебе одиннадцать лет. Через пять-шесть лет ты будешь взрослая барышня. Настала пора серьезно заняться учением. Ты должна быть хорошо воспитана и образованна. Тебе предстоит бывать в обществе, вращаться в лучших кругах. А чему ты здесь выучишься? Разве только верховой езде и джигитовке, которые знаешь и так в совершенстве. Ты сама понимаешь, что для княжны Джавахи этого недостаточно… А дальше что, Нина? Бабушка не хочет заняться твоим воспитанием, да она скоро оставляет Гори. Мне же по службе придется теперь чаще отлучаться из дому. Сегодня в полку я получил об этом приказ. Оставлять тебя на попечение гувернанток и прислуги я не желал бы…
У меня не было бы тогда ни одной спокойной минуты… И вот что я придумал, джаночка… Я придумал отдать тебя в институт в Петербурге. Отправив тебя туда, я буду спокоен, зная, что ты находишься под опекою опытных людей… Там у тебя будет много подруг, много девочек одного возраста с тобою…
К тому же начальница института княгиня В. – сестра моего товарища и моя старинная приятельница… Она полюбит тебя, как родную… Зиму будешь проводить там, лето – дома… Согласна ли ты на это, детка?
Согласна ли теперь, когда малейшее его желание стало для меня законом!
– Да, папочка, – твердо произнесла я, – ты хорошо придумал… только… пиши мне почаще и бери в Гори каждое лето…
С этого же дня поднялась сутолока и возня в доме. Мы должны были уехать через месяц… Барбале плакала, Михако смотрел мне в глаза, даже бабушкины слуги сочувственно покачивали головами. С отцом я была неразлучна… Мы ездили в горы, упиваясь нашим одиночеством, и наговаривались вдоволь во время этих чудесных прогулок.
А дни не шли, а летели… Как-то раз папа принес мне свежую новость. Шайку душманов окружили в горах и всех переловили. Они сидят в тюрьме, и скоро их будут судить.
