– Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок… А лето опять вместе, да?.. Что передать Шалому? – улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.
– Вот, Нина, – сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, – носи на память о твоем папе и о покойной деде.
И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.
Мы крепко обнялись…
– Передай Барбале, Михако… Шалому… да, даже Шалому, он должен понять… что я люблю их крепко и буду думать о них постоянно… – с волнением говорила я.
Миг разлуки приближался… И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством… Мне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.
– О моя детка! – произнес он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием…
Он был уже в швейцарской, а я застыла как камень, так глубоко было охватившее меня волнение. Увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от столбняка и бросилась к нему. Горе, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами…
Как сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках…
– До свиданья, Нинушка, до свиданья, крошка-джаным, до свиданья, чеми потара сакварело!
И, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.
– Нет, я так не уеду! – стоном вырвалось из его груди. – Ну, радость, ну, малюточка, хочешь – едем со мною!
Хочу ли я! Он спрашивал, хочу ли я?.. О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: «Да, возьми меня отсюда, мой дорогой, любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!» И я уже готова была просить его об этом, но внутренний голос вовремя остановил меня:
«Как! Нина – потомок славных кавказских героев, – неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!»
Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.
– Не грусти, папа, – вырвалось у меня твердо, как у взрослой, и, поцеловав его еще раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться: – Лето не за горами! Скоро увидимся… И не заметим, как пройдет время!..
Как только тяжелая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданьями… Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.
На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.
– Видишь ли, Джаваха, – обратилась ко мне, при моем появлении, Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка. – У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, ее взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда еще не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту… или ее оттолкнет от него… или вообще произойдет что-нибудь чудесное… Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.
После тяжелого прощания я была далека от того, что мне говорили девочки. С трудом наконец я поняла, чего от меня хотят. Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:
– Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!
– Но весь класс… – попробовала настаивать Лер.
– Мне нет дела до глупостей класса, – продолжала я гордо, – каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.
– Как! Она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! – слышался отовсюду несмолкаемый ропот.
Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:
– Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или…
– Ну, а теперь все к своим партам, – скомандовала, прервав ее, Бельская, – и открывайте ящики. Если воровка не призналась, – надо сделать обыск.
И вмиг все сорок девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.
Я одна не двинулась с места.
– Джаваха, – дерзко крикнула мне Запольская, – или ты не слышала? Открой свой ящик.
Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в… краже!..
– Нет! Я не позволю обыскивать мой ящик, – возразила я резким и громким, точно не своим голосом.
– Что? – недобро усмехнулась Лер. – Ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?
– Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, – твердо проговорила я.
– Mesdam’очки, слышите ли, что она говорит? – взвизгнула Крошка. – Как же нам поступить теперь?
– Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, – горячилась рыженькая Запольская.
Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой!
– Бельская, – слышится мне голос Краснушки, – ступай открывать тируар
[57] Джавахи.
– Что?!
Вмиг я очутилась у моей парты, чтобы ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки. Тогда из толпы выдвинулся мой враг – Бельская.
– Слушай, Джаваха, – спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она, – почему ты не хочешь позволить обыскать тебя?.. Ведь Додо, Корбина, Лер, Петровская – весь первый десяток наших лучших учениц, наши парфетки
[58], записанные на красной доске, позволили проделать это…
