А ведь у бравших Берлин даже не было нормальных карт города.
Глава двадцать
Восьмая синяки
Я помню, когда мама плакала в последний раз. Уже после того, как умер отец, она прочла объявление в газете о том, что «имперский комиссар по утилизации старых материалов просит, чтобы женщины сдавали свои волосы, так как те нужны для определенных отраслей промышленности».
У мамы были очень красивые волосы. Но она обрезала их. Я слышала, как мама, плача, шепчет: «Пусть, пусть забирают у меня все. Раз им мало мужа. Все, все пусть забирают». С тех пор она не плакала. Но сегодня я застала ее в слезах.
— Я понимаю, что Лени — твоя подруга. Но она… увела Эльзу…и когда они пришли…Эльза — в синяках…у нее кровь на щеке. Я запрещу Лени жить у нас.
Оказалось, что Лени уже сколачивает отряд из детей соседских домов и заставляет их драться между собой. «Боевая подготовка». Я набросилась на нее. Синяк под глазом моей маленькой сестры, разодранная в кровь щека — хороша плата за гостеприимство.
— Скоро сюда придут русские, — кричала на меня в ответ Лени. — Ты читала в газетах, что они с нами сделают?! Ты должна быть мне благодарна. Я учу твою сестру защищаться. Мы все уже попали на эту войну. Надо успеть научиться защищаться.
— Оставь в покое мою сестру!
— Это не твоя сестра. Это солдат. Мы все теперь солдаты. Мы не должны отдать город. Мы будем защищаться.
— Оставь в покое ребенка!
— Никто сейчас не имеет права быть ребенком. Что, ты хочешь сдать город?! Может быть, ты такая же, как твой отец?! Может быть, ты пишешь эти гнусные листовки, которые говорят, что нам всем надо сдаться?!
Лени смотрела на меня такими злыми глазами, что я вспомнила про фонарный столб, на котором повесили отца нашего одноклассника. А ведь Лени может написать на меня заявление.
Дружба — странная вещь.
Глава двадцать девятая
Тюрьма
В тюрьме неизвестно было, как идет война. Никто не думал, что их сроки окончатся так быстро, и они выйдут на свободу под звуки выстрелов из стен тюрьмы, разрушенных артиллерийским огнем. Часовые сначала еще пытались удержать заключенных, но когда поняли, что им это не удастся, бежали, пытаясь спасти свои жизни и попадая под пули русских солдат. Освобожденные узники чувствовали себя растерянно, слишком неожиданной и страшной оказалась свобода, о которой каждый из них так мечтал.
— Они просят оружие, — объяснил майору Тягунов, немного знавший немецкий. — Говорят, что готовы воевать.
— Какой воевать?! — усмехнулся майор. — Они что, знают, как оружие в руках держать?! А мы им свои автоматы отдавай!
— Товарищ майор, — позволил себе возразить Тягунов, — мне кажется, такие бойцы пригодятся. Они же обозлены. Они и с голыми руками пойдут мстить тем, кто их в тюрьму засадил. А оружие можно взять у убитых немцев.
— Вот и пусть идут с голыми руками, — сказал майор, — и потом, это тюрьма. Здесь не политические, может, сидят. А воры какие-нибудь. Мы им автоматы, а они грабить пойдут. Вон, дай этому… он точно не вор. По глазам вижу. С автоматом его хоть не сразу убьют.
Тягунов дал автомат убитого часового заключенному, который казался совсем беспомощным. Он испуганно озирался по сторонам и все поправлял спадающие очки. Тягунов показал ему как стрелять. Через несколько секунд раздался выстрел. Тягунов, увидев, в кого выстрелил заключенный, кинулся к нему отобрать скорее автомат.
— Он что, охерел совсем?! — закричал майор. — Что он там лопочет?! Переведи.
— Он говорит, что автомат ему больше не нужен. Свою войну он уже выиграл.
Тут заговорил другой заключенный, который объяснил — Эрих оказался в одной камере с любовником своей жены. И тот, когда узнал об этом (Эриха он раньше никогда не видел), стал каждый день измываться над ним, рассказывая в камере о прелестях его супруги, описывая свою с ней связь в самых интимных деталях. Несколько раз несчастный обманутый муж, вынужденный терпеть унижения, пытался прервать садистски забавляющегося любовника своей супруги, но тот был гораздо сильнее, да и вся камера с большой охотой слушала скабрезные подробности чужой интимной жизни.
Тягунов перевел это майору.
— Оружие им, сукам! — воскликнул тот. — Что-нибудь еще посоветуешь мне, под трибунал пойдешь, ясно?
— Так точно, товарищ майор, — ответил Тягунов.
Глава тридцатая
Операции
Гюнтера, а вместе с ним второго полевого хирурга и двух его ассистентов, перестрелял Хорст, жизнь которому они спасли ценой ампутации правой ноги. Хорст считал, что при отступлении они просто спешили и сделали из него инвалида только потому, что хотели поскорее закончить свою работу, а не оттого, что не было другого выхода. Если бы в пистолете было шесть патронов, а не пять, то Йозеф тоже бы не остался в живых. Но последний патрон Хорст оставил для себя. Жить на костылях он не хотел. Сначала Йозеф считал свое спасение чудом. Но вскоре он пожалел о том, что остался жив. Операции, кроме него, больше делать было некому. А раненых становилось все больше. Йозеф один, вместо хирурга и ассистентов пытался спасти очередного раненого, чувствуя полную свою беспомощность. Они все умирали, и только очень немногим удавалось помочь. Йозефу не хватало знаний, опыта, сил. И он еще хотел после войны стать врачом или даже хирургом!
Это ощущение беспомощности, когда от тебя зависит чужая жизнь, а ты ничего не можешь сделать… Ненависть к собственным глазам, которые слипаются, когда держишь в руках скальпель. Он чувствовал себя виноватым в этих смертях. Невыносимо было думать, что он не столько спасает людей, вернее, пытается спасти, сколько мучает их перед смертью. Делать операции одному — невозможно. Когда Йозеф застрелился, многие сочли это не только слабостью, но и предательством.
Глава тридцать первая
Учитель музыки
Если в городе кончают с собой даже старики, то значит, дела совсем плохи. 67-летний Эрнст Латтман, тот самый, который учил юного Йозефа видеть гармонию в любом звуке, проверил, крепкой ли получилась петля. Он понял, что сойдет с ума от этих ужасных звуков — разрывов снарядов, сирены, призывающей бежать в бомбоубежище, выстрелов на улицах…Из них не сложить гармонию музыки, это не осколки, а что-то совершенно иное, чудовищное, из другого мира. Мира, в котором не знают, что такое музыка.
Именно в ту минуту, когда Латтман проверил, крепкой ли получилась петля, в дверь постучали. Еще до того, как они заговорили, учитель музыки понял, кто это. Он прекрасно знал, как выглядит немецкая военная форма. Это были чужие солдаты. Один из вошедших увидел проигрыватель и подошел к нему. Взял пластинку. Улыбнулся. Увидев эту улыбку, Латтман вздрогнул. Значит, есть надежда? Если они любят музыку, то город может спастись. Значит, они не звери, как об этом предупреждают газеты. Учитель подошел к проигрывателю, протянул пластинку. Брамс. Человек в военной форме поставил ее. Раздались первые звуки Музыки, и учителю показалось, что в комнате стало светлее. Значит, можно говорить, понимать друг друга без помощи слов, на божественном языке музыки.
