Еще когда шел к этому шатру, видел, как во всем воинском
стане начался веселый и бестолковый пир. И хотя стены Куябы несокрушимы, враг
силен и отважен, но всех обуяло предчувствие скорого окончания войны, такой
позорной вначале и такой успешной теперь. По всему лагерю песни, звенят трубы,
пищат рожки, гремят большие бубны, а на телегах все подвозят бочки с вином.
Прибыли купцы, днем при свете дня, а ночью при факелах продают яркие ткани,
дорогие безделушки, и, дивное дело, народ покупает, у многих все еще оставалось
и серебро, и даже золото. Прибыли танцовщики и танцовщицы, а следом и вовсе
веселые женщины, далеко не все из них торгующие любовью, есть и просто
любительницы мужского общества.
Сейчас же, сторонясь дурацкого, по его мнению, веселья, но
избегая обвинений в артанскости, мол, что за куяв: не пьет вина и не ест сала,
вынужденно сидел за праздничным столом, вместо того чтобы вольно и красиво
ширять в поднебесьях на Малыше, бороться с воздушными волнами, течениями,
потоками, струями, подчинять себе этот мир, он поднимал чашу с вином,
отхлебывал – да видят, что пьет, нарезал сало и ел мелкими ломтиками:
дескать, артанскость не коснулась.
Мальвред уговаривал Иггельда пить так, чтобы все с ног
валились, да не смеет никто пить меньше походного князя, наконец Иггельд
разозлился, вызвал двух стражей, те вытащили Мальвреда с его места, Иггельд
велел вывести пьяного князя на свежий воздух, его выволокли с охотой всегда
приятно применить силу к знатному, Иггельд вышел следом, сказал взбешенно:
– Какой пир?.. Артане все еще в Куябе!..
– Да, но…
Мальвред покачивался в руках дюжих стражей, обрюзгший,
оплывший, как воск на солнце. В слабом свете догорающего заката его лицо
казалось старым и больным.
– Какие, к черту, «но»? Пьяных не допущу к осаде. Все!
– Однако…
– Молчи, – сказал он бешено. – Ты говорил
хорошо и правильно, про пьяных и трезвых, но это только слова, чтобы… Не сметь
спорить!
По взмаху его руки стражи радостно потащили князя к
ближайшей бочке с водой, а уже осень, вода холодная, принялись окунать с
головой. Иггельд стиснул кулаки, ноздри раздувались, как у дракона,
телохранители бросили ладони на рукояти мечей и так же зло озирались по
сторонам.
Иггельд всхрапнул, как конь, пошел, раздраженный, к своему
шатру. Вдогонку через стенку шатра доносился стук ножей и звон чаш. Хмельные
голоса завели веселую песню про удалого купца и трех купчих. Дюжие глотки
подхватили, слышно, как кто-то пустился в пляс.
Малыш лежал у самого входа смирный и печальный.
Телохранители, что всегда оставались при шатре, взяли и его в кольцо, не
подпуская посторонних.
– Соскучился? – спросил Иггельд.
Малыш, не ожидавший такого скорого возвращения, ринулся
навстречу. Иггельд прикрыл лицо руками, отбивался, терпеливо ждал, пока
обрадованный зверь вылижет с головы до ног. Телохранители отступили, закрылись
щитами.
– Тихо, тихо, – засмеялся Иггельд. – Дай
обниму… а теперь дай взобраться…
Малыш с готовностью плюхнулся на брюхо, глаза изумленные и
обрадованные, не часто удается полетать в ночи, похоже, тоже начинает
чувствовать очарование, когда над головой звезды и блистающая луна, земля едва
просматривается в серебристом призрачном свете, зато из темноты красными
огоньками смотрят странные цветы костров, за городскими стенами светятся дома и
сараи, а весь огромный город кажется одним сверкающим облаком, где свет
множества каганцов сливается в ровное чистое пространство дня.
Он подпрыгнул, часто-часто забил крыльями и взлетел без
разбега, что обычно требовался всем драконам, исключая только Черныша. Этому
трюку Иггельд учил Черныша долго и старательно, на случай, если попадут в
передрягу, когда не до степенной пробежки перед прыжком в воздух, но Малыш,
кажется, научился сам.
Ветер прижал к жесткой спине, ревел в ушах, Иггельд
согнулся, еще не остыла злость на глупейший и такой несвоевременный пир, вспомнил
растерянное лицо князя Мальвреда, а потом как стукнуло по голове: да он же
накричал на этого могущественнейшего из князей, заявил ему, что пьяных не
допустит к осаде, и князь даже не пикнул, не удивился и не возмутился, что
дикий пастух с гор распоряжается, командует, решает, как осаждать Куябу, кого
допустить к осаде, а кого отстранить…
Черт знает что такое… Наверное, князь просто растерялся от
такой наглости.
Глава 8
На высоте Малыш перестал месить воздух, как проворная баба
тесто, растопырил крылья и как бы весь распластался, довольный. Ветер сразу
утих, зависли в абсолютном безмолвии, между небом и землей, отрешенные, особые,
еще не боги, но уже и не простые бегальщики по земле.
Ночь выдалась на редкость тихая, ясная. Изогнутый серпик
луны всплыл сверкающий, умытый, по черному бархату остро горят мириады
звездочек, лунный свет падает ровный, чистый, даже очищенный, отбеленный,
призрачный. Если присмотреться, на земле тоже множество звездочек: крохотных
багровых, алых, пурпурных, даже оранжевых, видно даже густое кольцо из таких
звездочек… Каким крохотным выглядит все из поднебесья!
Сейчас там, далеко-далеко внизу, из труб дым поднимается
прямой, между небом и домами протянулись сизые веревки. Непотревоженно в тихом,
пропитанном ароматами трав и цветов воздухе стрекочут кузнечики, поют сверчки…
Малыш громко вздохнул, оглянулся. Иггельду почудилось
удивление и беспокойство в глазах дракона, опомнился, поймал себя на том, что
дергается, сжимает кулаки, а сердце стучит громко и часто. Драки с артанами, обустройство
войска, теперь осада Куябы – все отвлекает, заставляет думать про эти
пустяки, но едва вот так на Малыше и в поднебесье, чтобы никого и ничего
лишнего, то сразу прямо в небе очертания ее лица с обвиняющими глазами, горькая
улыбка на губах, вздернутые в удивлении брови…
Ураган уже бушевал в груди, вырывал с корнем деревья, ломал
дома, заборы, сносил мосты и дамбы. Малыш в нерешительности ударил довольно
сильно крыльями, оглянулся, снова растопырился, прислушался, все не может
понять, что же сделал не так, что нужно сделать, чтобы им были довольны, чтоб
похвалили, чтобы сказали, что он хороший.
Иггельд даже привставал, всматривался в меняющийся образ,
губы шевелились, а сердце то стучит так, что готово выпрыгнуть, то замирает,
словно перестало биться с того дня, как он обнаружил, что пленница исчезла. Еще
тогда на поиски вылетел с остановившимся сердцем и похолодевший, застывший,
такого могла бы к жизни вернуть только она, и когда крушащие стрелы героев неожиданно
легко пробили панцирь Черныша, тот самый несокрушимый панцирь, который никто не
мог пробить даже мечом, почти не ощутил ничего, кроме острой тоски, что так и
не отыщет ее, так и не скажет ей…
– Ты хороший, хороший, – сказал он
невпопад. – Я люблю тебя, невинная душа с перепончатыми крылышками!
Далеко впереди показалась темная туча. В угольных недрах
глухо рокотало и блистали сполохи. Он заколебался, не зная, не собьют ли
молнии, Малыш степенно шел прямо, неустрашимо, но, кажется, обрадовался, что
папочка все же подал знак и направил перепончатокрылого сыночка по крутой дуге
вверх. Он сделал вид, что недоволен, не дали подраться с тучей, но послушно
пошел свечой.
