Он даже не взглянул на Иггельда, повернулся и пошел обратно.
Ошеломленный Иггельд видел, как Блестка ухватила младшего братца и
крепко-крепко прижала к груди. Рокош застыл, потом медленно, Иггельду
послышался скрип суставов, повернулся к Ютлану.
– Ты признаешь…
– Да, – прервал Ютлан.
– Ты признаешь себя побежденным куявом?
Ютлан спросил:
– А что такое – куявы?
Бледное лицо Рокоша побагровело, налилось дурной кровью,
губы стали синими. В руках воинов закричал и начал вырываться Тур. Рокош стал
шире, раздулся, глаза засверкали, но после короткой страшной паузы плечи
опустились, повернулся к Иггельду, голос захрипел, как у пса, что подавился
костью, слова выкатились тяжелые, злые, раздавленные признанием поражения:
– Боги на твоей стороне… Ты победил… бери ее.
Иггельд взглянул на Блестку. Она поцеловала Ютлана,
крепко-крепко обняла, сошла вниз и остановилась на самой нижней ступеньке.
Взгляды их встретились.
– Что мне боги, – обронил он с болью. – Есть
и выше власть.
Лицо Блестки было спокойным, веки чуть приспущены, только на
щеках метался лихорадочный румянец. В огромном дворе стояла мертвая тишина. Оба
чувствовали на себе сотни пар глаз, воздух застыл, а взметнувшийся ввысь листок
остановился, будто попал в незримую глыбу янтаря.
– Я тебя выиграл, – сказал Иггельд.
– Да, – ответила Блестка, – ты победил.
Рокош сказал громко:
– Да не усомнится никто в нашем слове! Ты выполнил все.
Ты завоевал ее, наше сокровище, нашу несравненную Блестку. Бери, она пойдет за
тобой всюду. Это не куявка, что не может оставить свое теплое гнездо… Артанская
женщина всюду идет с мужем, в радости и горести, в здоровье и в болезнях.
Будешь ли на вершине славы или будешь изгнан и будешь влачить жизнь жалкого
нищего – она останется верной и преданной женой!
В толпе неуверенно закричали, в воздух взлетели шапки.
Иггельд пристально смотрел на Блестку. На ее бледных щеках проступил
румянец. Она впервые подняла на него глаза. Он задохнулся от обилия света в
этих бездонных коричнево-лиловых озерах. Она смотрела на него неотрывно, губы
ее слегка шевельнулись.
– Блестка, – сказал он тихо. – Они думают,
что я тебя завоевал… Наивные! Они не понимают, что тебя так завоевать нельзя.
Невозможно. Но я знаю, ты пойдешь со мной, как будто я тебя в самом деле
завоевал. Но я только сейчас понял… Я понял, я все понял! Я думал раньше, что
все понял и все уже знаю, но только сейчас, вот в эту минуту… Блестка, я снова
дурак, я совершил ошибку. Я не должен вот так. Это нехорошо, это нечестно!..
Так завоевывать женщин нельзя. Так нельзя завоевывать любимых женщин. Так
поступать с любимыми нельзя, но я понял только сейчас, благодаря вам, артанам. Я
люблю тебя, Блестка! Я очень тебя люблю.
Он обернулся, Кольцо бегом подвел коня. Телохранители
вскакивали в седла. Рокош, не веря ушам, спустился на пару ступенек. Пальцы
сжались, но рукояти боевого топора в них нет, кожа жутко заскрипела, как
мельничьи жернова.
– Ты что? – сказал он громовым голосом. –
Отказываешься от победы? Что за куявская хитрость?
– Такой победы мне не надо, – ответил Иггельд. Он
вскочил в седло, наклонился к Блестке. Она не отрывала от него взгляда, он
сказал негромко: – Это не победа. У нас, куявов, тоже есть… по крайней
мере, у тех, кто прошел эту войну, есть достоинство. Но прошу позволения…
приехать еще раз. Или прийти пешком… Уже без всяких клятв… и попробовать еще
раз.
Она впервые разомкнула губы, он услышал голос, полный недоумения:
– Но… почему?
– Помнишь, еще в нашу первую встречу ты сказала… а я не
поверил, что у вас женщин не отдают, не завоевывают, не выкрадывают, не
покупают… даже победами, они вольны в выборе?.. Позволь, я приеду еще раз.
Она ответила, глядя ему прямо в глаза:
– Я буду ждать.
Никто из артан не вымолвил слова, куявы повернули коней,
раздался грохот копыт, всадники вихрем вылетели через распахнутые ворота.
* * *
Багровое солнце опустилось за небокрай, пурпурные облака
медленно темнели, подернулись снизу лиловой каемкой. По степи пролегли глубокие
тени, похожие на трещины, ведущие в преисподнюю.
Арса осталась позади, скачущий впереди князь Цвигун перевел
коня с галопа на рысь, затянул песню, сильные глотки дружно подхватили эту
застольную, она же и походная, красивую и грустную песню-гимн, в которой
мужество, веселье, готовность отдать жизни за то, чтобы на белом свете жилось
лучше:
Гей-но, наповным повныя чары,
щоб через винцы лилося!
щоб наша доля нас не чуралась,
щоб краше в свити жилося!!!
Они ехали большую часть ночи, а утром, переночевав и выкупав
коней в реке, понеслись дальше. С каждым конским скоком он удалялся от Блестки,
в груди разрасталась тревога: не сглупил ли? Свободная и независимая, не
предпочтет ли одного из тех, кто ближе и напористее?
– Ты свободна, Блестка, – прошептал он навстречу
ветру. – Отныне никаких оков, никаких обязательств!..
Он видел Куявию сверху не раз, сейчас двигались по прямой,
как птица летит. Через несколько дней пошли куявские земли. К вечеру завидели
среди леса глухую деревушку. Пастух, наигрывая грустную мелодию, шел за стадом
коров. Иггельд вздрогнул, в груди ожила сладкая боль, заворочалась, пошла по
всему телу.
Он пустил коня рядом.
– Что за песня у тебя такая… рвущая душу?
Пастух отнял от губ дудку, синие глаза серьезно взглянули
снизу вверх на огромного всадника.
– Был такой, – сказал он тихо, – что любил,
очень любил… Заставлял горы ронять слезы, деревья опускали ветви в скорби и
сочувствии, а земля стонала. Его песни… это и мои песни.
Один из мужчин, что вышел забирать корову, сказал угрюмо:
– Это песня про меня.
– А как звали этого певца? – спросил
Иггельд. – Кто он был? Где жил?..
Пастух пожал плечами.
– Наверное, где-то близко.
– Он жил в Степи, – сказал кто-то.
– Нет, – возразил другой. – Он мог жить только
в горах, а сюда спускался с новыми песнями. В горах… ну, ближе к богам! Он
делал людей другими.
Иггельд промолчал. Телохранители посматривали вопросительно,
пришпорил коня и помчался через село. Утром на горизонте заблистает Куяба.
Теперь его столица, откуда начнет новое завоевание Блестки. Уже – иначе.
