– Сядь, – предложил Апоница мягко, – переведи
дух. День был трудным и… тяжелым.
Иггельд вскричал, слезы брызнули из глаз:
– Что, это все? Все?
– Все, – подтвердил Апоница.
– Так быстро?
– На этот раз… да.
Он заплакал громче, плечи затряслись, рыдания распирали
грудь и становились комом в горле.
– Но разве так можно? Так просто?
– Это жизнь, – сказал Апоница.
– Я не отдам!.. Я не отдам его убивать!
Апоница с сочувствием привлек его к себе на грудь, широкая
шершавая ладонь с твердыми мозолями с неловкостью прошлась по спине, по плечам,
пригладила волосы.
– Я понимаю, – сказал он тихо. – Думаешь, я с
легким сердцем отдаю на смерть? А чего же я тогда в такие вот дни напиваюсь…
трое суток меня корчит! А за все эти годы должен бы привыкнуть, как думаешь?
Иггельд оторопел, даже слезы высохли. Неверящими глазами
смотрел на главного смотрителя. Да, все знали, и он знал про запои лучшего
знатока драконов, но как-то не приходило в голову связать их с отбраковкой
молодняка.
– Как же вам тогда плохо, – вырвалось у него.
– Очень, – признался Апоница. – Но что
делать? Ты можешь предложить другой выход?
Иггельд дернулся.
– Нет, не могу!.. Но и отдать Черныша на смерть не
могу. Это же мой… Я его с рук кормил! Он мой палец сосет, когда спит. Он такой
теплый, такой ласковый… Он все понимает!
– Он слабый, – обронил Апоница грустно.
– Он не слабый!
– Слабее других, – уточнил Апоница.
– Ну и что?
– Для дракона, малыш, это самое главное – не быть
слабым. И так намного слабее людей… в сравнении, конечно. У человека почти все
рождаются нормальными, уроды – редко. У драконов почти все уроды, ты сам
видел безглазых, безлапых, двух– и трехголовых… Другие вроде бы с виду
нормальные, но не смогут давать племя, у кого-то не отрастут крылья, иные
помрут от неведомых болезней… Это все наказание, как говорят маги, за грех
подражания Творцу. А по-моему, никакое это не наказание, а просто неумение
сотворить живое Одно дело Творец, другое – эти критиканы, что решили
утереть нос старику и показать, как надо. Так что, если хотим спасти драконов,
должны заранее отбраковывать всех, кто помешает полноценным. Иггельд, мы могли
бы прокормить вдвое больше драконов. Даже втрое!.. Но отбираем только самых
здоровых. И то, сам видишь, сколько больного потомства от этих самых здоровых.
Он говорил тихо, с болью, потрясенный Иггельд наконец смутно
ощутил ту огромную тяжесть, которую несет на себе смотритель, но тут же душа
испуганно запахнулась, он вскрикнул:
– Я ничего не хочу понимать! Я не хочу, чтобы мой
Чернышик умер! Не хочу, чтобы его… убили.
Апоница привлек его к себе, широкая заскорузлая ладонь
гладила по голове, а Иггельд, уже не сдерживаясь, рыдал навзрыд Плечи
вздрагивали, весь трясся, слезы выходили трудно, уже не светлые детские, а
горькие мужские, слезы жгучей потери.
Апоница сказал мягко:
– Пойди погуляй. Если хочешь, отдохни день-другой.
Работал тяжко, за троих взрослых мужчин. Заслужил отдых А потом, когда
наберешься сил, приходи.
Иггельд спросил горько:
– А Черныша за это время убьют?
– Не Черныша, – объяснил Апоница, он
поморщился. – Я всегда против того, чтобы давать имена детенышам. Потом
они как будто уже .. ну, почти люди. Даже больше, чем люди. Родственники! Не
Черныша убьют, а среди детенышей выберут самого сильного, понял? И отважного.
Так это называется. Называется правильно.
Иггельд покачал головой.
– Черныша… Черныша убьют…
Апоница помрачнел, сказал зло:
– С сегодняшнего дня всякого, кто даст имена детенышам
до последней выбраковки, – выгоню! И назад не приму. Путь Куявии –
уменьшать страдания человеческие.
* * *
Закат на редкость долгий, а облака громадились в несколько
этажей, снежно-белые вверху и раскаленно-красные снизу, даже видно, как пылает
днище, рассыпаясь на пурпурные угли. Ночь не приходила и не приходила, он
измаялся, истомился, наконец пурпур на небе сменился багровостью, а та уступила
темной синеве, на смену которой наконец-то пришла звездная чернота горной ночи.
Он прокрался из дома, дядя уже заснул, как и его жена с
детьми, воздух снаружи показался даже теплым, хотя на самом деле не успел
остыть после теплого июньского дня. На улице тихо, от корчмы доносятся шум,
песни и треск табуреток.
У котлована горят два смоляных факела, а над местом, где
раньше спускали лестницу, а теперь – корзину, настоящий фонарь с двойными
стенками из бычьего пузыря. Корзины нет, он пометался вдоль котлована, пока не
наткнулся на запертый сарай. Замок огромный, а ключ, как он помнит, только у
Апоницы.
Сердце застыло, похоже, Апоница что-то чует, никогда раньше
не запирал корзину. Никто в здравом уме не полезет ночью в котлован к драконихе
с ее выводком, а если и полезет, то таких не жаль, среди людей тоже нужна
чистка от больных, слабых и дураков.
Он уже отчаялся, когда вспомнил о мастерской Якуна, у того
всегда на стенах мотки веревки. Волосы встали дыбом от одной только мысли, что
украдет, нарушит, по всему телу пробежала волна страха. Поколебался, однако
ноги уже несли к мастерской, дрожащие пальцы тихохонько взялись за дверную
ручку.
Отворилось без скрипа, через окошко падал слабый лунный луч,
но и без него Иггельд отыскал бы веревки, их здесь множество: толстых, тонких,
гладких, как будто смазанных жиром, и мохнатых, будто со вставшей дыбом
шерстью.
Вскоре, закрепив веревку за столб у заборчика, спускался по
темной стене в еще большую темноту. Сильный запах могучих зверей достиг ноздрей
внезапно, Иггельд успел удивиться, почему же раньше не обращал внимания, потом
подумал, что днем и так много впечатлении, а сейчас в полнейшей темноте только
и надежда на запахи…
Ступни наконец коснулись твердого. Иггельд постоял,
прислушиваясь, но лунный свет не доставал до дна котлована, тот казался
перерезанным наискось пополам: верхняя часть залита слабым призрачным светом,
извиваются струйками воздушные потоки, поднимаются, а здесь придется идти на
ощупь…
Впереди послышался грозный всхрап. Иггельд остановился,
прошептал:
– Это я, Иггельд!.. Не раздави меня нечаянно.
Дальше продвигался, стараясь не поднимать ноги высоко, чтобы
не опустить на спину или голову нечаянно отползшего дракончика. Запах
становился сильнее, в лицо пахнуло жарким и влажным теплом, он догадался, что
стоит перед пастью драконихи. В темноте вспыхнули, казалось, два светильника,
желтые, приглушенные, Иггельд застыл: никогда раньше не видел, что у драконихи
глаза светятся.
