В этом самом кафе случилась одна прелюбопытная встреча. Дело было так.
В Чебоксарах я остановился у знакомых. Известно, чем заканчиваются наши «с приездом». Хозяин достал трёхлитровую банку самогона, и… На следующее утро мне случилось гулять по городу. Все дороги в столице Чувашии ведут на Стрелку, высокое, красивое место над берегом Волги. Место популярное у чебоксарцев: рядом пристань, вдоль берега – парк и набережная, вдоль набережной – пляж; вид во все стороны изумительный. Очень хотелось выпить кофе.
Сейчас по всей стране растут кофейни. Но ещё несколько лет назад привычка к этому напитку была мучительна в России: его нигде не пили. В тупиках и проходных дворах Поволжья мечта о нём воплощалась в жидком и горьком растворимом «Нескафе» из жестяной банки, поданном в одноразовом стаканчике. Вот в поисках этого счастья я и забрёл в то самое кафе под монастырской стеной. Взял, расплатился и сел за столик – отдыхать с похмелья и любоваться заволжскими далями.
Смотрю – шевеление пролетело по кафе. Засуетились официантки, пробежали туда-сюда какие-то молодые люди в белых рубашках. Подъехали две-три машины, из них вышли и проследовали за столик несколько солидных мужчин. И в одном из них я узнал президента Чувашии, бывшего министра юстиции России, Николая Фёдорова. Сели. Было принесено пиво с закуской, не значившейся в меню. Потянулся между солидными мужчинами солидный разговор. Ни мордатой охраны кругом, ни почтительного страха на лицах многочисленной публики в кафе. Обыденно. Органично. Как-то по-домашнему. Тут уж я не вытерпел и, стараясь не думать о перегаре, подошёл, представился. И президент в грязь лицом не ударил, представил своих спутников: мэр Чебоксар, министр внутренних дел республики и кто-то ещё. Меня усадили за столик.
– Пива ему! – лаконично распорядился Фёдоров. И добавил, махнув рукой над икрой и осетриной: – Угощайтесь.
Поговорили весьма дружелюбно. Господа начальники были в благодушном настроении – судя по красноте лиц, после баньки. Узнав, что я пишу в журналы, наперебой стали хвастаться Чебоксарами.
Представьте себе такую картину в Москве, Питере, в любом крупном и проходном городе! Например: мэр Москвы – Лужков ли, Собянин ли – без свиты и охраны просто входит в наполненное посетителями уличное кафе и пьёт там пиво! И просто общается с неизвестным путешественником, размахивающим корреспондентским удостоверением!
В этой чебоксарской встрече есть что-то патриархальное. Что-то от нравов швейцарской республики или княжества Баден-Вюртемберг. Даже что-то андерсеновское: король-папа в ночном колпаке. Хотя чувашская раскосо-скуластая патриархальность внешне не вяжется с лощёной патриархальностью малых городов Европы. Причём «патриархальное» – не значит «застойное». Фёдоров амбициозен, динамичен и как человек, и как политик. Республика и её столица при его правлении действительно изменились к лучшему.
Разумеется, проблем в княжестве Фёдорова в те годы было выше головы. Вот пример – быт одной знакомой семьи. Отец семейства – большой инженер на заводе; его жена, учительница на пенсии; тёща лет восьмидесяти; сын-инвалид; приезжает ещё дочь из Петербурга, преподавательница физики. Хозяин получал тогда зарплату натурой, или, как принято теперь говорить, по бартеру. Или, ещё точнее – чем Бог пошлёт. То молоком выдадут, то картошкой, то штанами, то кастрюлями. Деньги в этом доме были понятием абстрактным: три пенсии на всех. А кормились с двух огородных участков. Огурцы, помидоры, ягоды, капуста, пареная репа…
Натуральное хозяйство в России на исходе двадцатого века не только отвоевало деревню, но и в городах проросло. Но каждому со школьной скамьи известно, что натуральное хозяйство – черта эпохи феодальной раздробленности. Опять вопрос: зачем этой семье Центр? Зачем Центр всей Чувашии? Молоко, мясо, зерно, овощи худо-бедно вырастим. Водку тоже свою производить можно. А на продукцию чебоксарской промышленности всё равно спроса нет, и Москва не поможет.
Конечно, при таком раскладе в Ниццу на своей машине не прокатишься. Но прожить можно – просто на своей земле.
В четырёхстах километрах по прямой (по несуществующей прямой) от Чебоксар – другой уникальный тупик: Кострома. Разница между чувашской и костромской столицами бросается в глаза. И тем не менее, они – пара. Чебоксары – остров стабильности, Кострома – мир разрухи и парадоксов. Кострома – благородный нищий с духовными запросами, Дон-Кихот Ламанчский. Пьющие и поющие Чебоксары – Санчо Панса.
Разруха заставляет думать о себе на каждой сажени костромских мостовых, которые разбиты настолько, что лучше бы их не было. Езда по городу – мука. Незадолго до моего приезда в Кострому наведывался президент. Тогда городу подкинули денег, и несколько главных улиц были заасфальтированы под эскорт. Но всё, что чуть в сторону от центра, так и осталось в выбоинах и миргородских лужах. Сквозь камни набережной бойко растёт трава. Центральная площадь, торговые ряды, спуск к Волге – всё облуплено и затёрто. Даже административные здания, которые блистают как жемчужные зёрна уж среди самых загаженных городишек, в Костроме бедны и подслеповаты.
Над всем этим двухэтажным распадом каким-то устрашающим гением зла возвышается Ленин. Бронзовый пешеход установлен на постаменте, построенном в 1913 году для памятника трёхсотлетию дома Романовых. Памятник этот не успели закончить: бронзовые фигуры царей уже были отлиты и привезены, но не установлены, когда грянул семнадцатый год. Постамент, высокий и стройный, в благородном церковно-русском стиле, пустовал, пока в тридцатых годах на него не взгромоздили Ильича. Более нелепого сочетания не придумаешь. Ленин, как нарочно, страшно громоздок, чёрен, тяжёл; рука его, выброшенная в традиционном указующем жесте, если её опустить, окажется много ниже колен; ладонь – больше, чем голова; голова сделана грубо, как бочка. И вот это сооружение лезет в глаза со всех обзорных точек, возвышается чёрным кошмаром рядом с тонкими шатрами уцелевших колоколен, шагает по крышам домов, нависает над набережной, над Волгой.
Но безденежье, раскол и разруха – в центре и на поверхности жизни Костромы. До слёз жаль погибающие памятники архитектуры центра, но если от этого самого центра отойти, то навеянный чёрным Лениным апокалиптический мрак начинает покидать душу. Что там, в стороне от центра? Полутораэтажная Россия. Что за стенами коробчатых новостроек? Огороды и садоводства, натуральное хозяйство, возврат к деревне, к земле.
И здесь – семья, милые люди, в чьей квартире в новостройках Костромы я нашёл приют. Он – инженер на военном производстве. Она – провизор. Сын-студент, дочка замужем. Работают. Денег мало. Естественно. Но машина есть, дача есть. И, собственно говоря, живут на даче. Опять-таки, огурцы, помидоры, капуста и прочее. Земля подкармливает, и если в городе будет беда, грянет восемнадцатый год, – то и прокормит.
Всё держится за землю, всё возвращается к земле. Опустевшие деревни в пределах досягаемости от Костромы наполняются городскими жителями. Это уже не дачники, ибо на своих участках работают, как дай Бог колхозникам. И потом, ведь все они городские, самое большее, во втором поколении. Генетическая память о земле в них крепка. Рушится культура и державность многоэтажной России, а Россия полутораэтажная – спасается потихоньку.
