Тем временем хан, рёбра, почки и чореме готовы. Хозяйка вылавливает их и выкладывает на два блюда. Одно, металлическое, подаёт хозяину и нам, другое, деревянное, ставит на женской половине. Из него едят женщины и дети. Подростки в трапезе, кстати говоря, не участвуют. Едим всё руками при помощи ножа. Хозяйка наливает в пиалы и подаёт густую жирную похлёбку из котла, заправив её пшеном. Есть и пить надобно не спеша. Да быстро и не получается: еда уж больно сытная, плотная. Потом и трубки появляются. Курим, разговариваем, понемногу разомлеваем.
Чашка с аракой совершает последний круг, хозяин выливает в неё остаток из бутыли, пьёт сам, а последние капли с размаху выплёскивает назад, через плечо. Пора ехать.
Выходим. Неподалёку от юрты прямо на земле лежит что-то, накрытое овечьими шкурами. Приподнимаем – там целый склад утвари, коей место в экспозиции хорошего этнографического музея.
Деревянная ступа-согааш и к ней пест-бала, тоже выточенный из дерева. Можно не сомневаться, что и сто, и тысячу лет назад кочевники пользовались точно такими же. Выдолбленное из цельного дерева корытце-деспи. А вот вовсе древность: ручная мельница из двух плоских камней-жерновов. Точно такие же находят археологи в комплексах скифского и предскифского времени. Тут же – седельная сумка из кожи, как две капли воды похожая на те, что известны по древнекочевническим памятникам. И кожаные ремешки-тесёмки, узелки на которых сплетены точно таким манером, как это делали древние скифы две с половиной тысячи лет назад. Вещи из той эпохи. Взять их в руки почти так же удивительно, как увидеть живого мамонта.
Прощаемся.
– Четырдым! Ча!
Снова вся молодая поросль сбегается, стоит вокруг. Рукопожатия, улыбки. Садимся в машину, отъезжаем. Метрах в трёхстах от юрты отчётливо видна каменная кладка кургана. Поодаль ещё один. Более двадцати столетий здесь жили кочевники, и жили в общем-то так же, как наш Кара-Сал и его семейство. И сама юрта Кара-Сала стоит прямо на кургане. Если через очаг его жилища провести вертикаль, соединяющую мир живых, мир мёртвых и мир божественных духов, то она пройдёт и через погребение воина-скотовода, умершего две с половиной тысячи лет назад.
На плато
Колея – разжавшаяся ладонь —
к небу протягивается за водой.
Тучи бредут, запахнув пальто.
Из ущелья вырулили на плато.
Тормози, Семёныч, чаль ко дну.
Выйду, сигаретку затяну.
Зельем не обкуривался, не пил,
а простор по кумполу ослепил.
Аж в ушах звенит, так дышать легко.
Молочные реки текут в Ак-Холь.
Медовые у них берега.
По кабине зайчик перебегал.
– Что такое вообще красота?
– Это простота чистого листа.
Вот мы на облаке, а под нами – мир.
– Озеро как обморок! Стас, сними!
В тишине выстрел – фотоаппарат.
Вчетвером вышли, в небе – брат.
…
Тучи расходятся. Быть жаре.
Гости у Господа на дворе.
Тувинская тетрадь. 1995–2010
Многоликая и прекрасная
Если лететь на самолёте над Тувой, то горы в иллюминаторе предстают скомканной, собранной в гармошку бумагой, зелёной и бурой, местами гладкой, местами покрытой ворсом тайги. Приземлились, и первое впечатление – первый вдох. Неведомый воздух, лёгкий, тёплый, растёкся внутри и наполнил тело. Дыхание насыщает, как будто поднимает от земли. Потом – дорога и степь; те же горы, вид снизу: голые, сухие, ровный ритм вершин и распадков.
Тува начинается с Енисея.
Двумя главными руслами он спускается с хребтов Восточного Саяна. Большой Енисей – Бий-Хем, и малый – Каа-Хем – сливаются у Кызыла. Пройдя Тувинскую котловину, вобрав в себя почти все речки и ручейки Тувы, Енисей поворачивает на север и, пробив в массиве Западного Саяна узкий каньон – «Трубу», – уходит в бесконечность Сибири, к Ледовитому океану. Вот он: свет воды, спуск с небольшого откоса в каменистую, окутанную цветущим чабрецом пойму, прибрежные тополя, ритмичные бурые горки на том берегу. Можно сидеть и смотреть в него часами. Сижу над ним на белой высушенной солнцем коряге, слушаю шум – не знаю, сколько времени: может быть, час; а может, все восемнадцать полевых сезонов, прожитых в Туве. Камни, по которым, бормоча, прокрадывался Енисей, живыми существами окружали мою палатку по ночам. Я ставил всегда палатку поближе к Енисею. Выходом – к нему. К свету.
Тува (по-старому Урянхай) со всех сторон окружена горами: на севере и востоке – Саяны, на западе – Алтай, на юге – Танну-Ола, за ним Убсу-Нурская котловина, а там уж – степи и пустыни Монголии. Ограждаемая хребтами, Тува дальше всех в мире от моря. В Кызыле, на набережной напротив слияния Енисеев, стоит обелиск «Центр Азии». Где-то поблизости (точно рассчитать невозможно) находится точка пересечения линий, соединяющих крайние точки великого континента.
Воздух сух, прозрачен, лёгок; климат контрастен: зимой до минус пятидесяти, в мае-июне все цветёт, а в июле – жара за сорок, солнце стоит высоко, жжёт кожу, раскаляет землю. Солнечные ожоги я познал на собственном опыте. Приехав в первый раз, отправился вверх по Бий-Хему на моторке в футболке и шортах. Вечером свалился с температурой. А утром на мне – на руках, на шее, на ногах – вспучились такие волдыри, что смотреть на них сбежалась вся экспедиция.
Енисей вскрывается в мае. Брёвна и коряги, вынесенные паводком, валяются в степи. Лагерь наш стоял на возвышенном берегу, в тополиной роще, а низина вокруг затоплялась в паводок. Однажды приехал я к берегу Енисея – уже июнь был на ущербе, но в горах прошли дожди – и увидел перед собой разлившуюся протоку, которую переехать не мог даже всемогущий ГАЗ-66. Тополя, палатки, люди – всё было отрезано от мира. На следующий день вода чуть спала; держа вещи на голове, рискуя поскользнуться на заиленном камне, по горло в холодной стремительной воде, перебрался туда.
В конце августа или в начале сентября в горах выпадает снег, вода в Енисее и реках становится ледяной: окунёшься – перехватывает дыхание. Как-то стояли мы в горах, в тайге над Каа-Хемом. Август. Похолодало внезапно, за ночь. Утром, проснувшись, обнаружил, что палатка заледенела, а вся поляна, на которой лагерь – белым-бела. В плавках побежал к речке, нырнул – и еле выскочил. Как ожог. Схватился за полотенце (на суку висело у того места, где обычно купались) – а оно жестяное: замёрзло. Гор даже не стало видно, до того они белы.
Лики тувинской природы разнообразны.
Высоко в горах – снежники и ледники, ниже – горная тундра, ниже – тайга, кедр и пихта, ещё ниже – лиственница; текут быстрые и холодные реки. При спуске в долину тайга кончается резко, внезапно: по одну сторону невидимой линии – деревья, подлесок, бурелом, высокая трава, а по другую – голые высохшие сопки, поросшие лучком и полынью, низенькими кустиками, редким караганником. Ниже – степь, на склонах сухая, в котловинах – сочная, зелёная, с высокой травой. На юге эта степь переходит местами в пустыню. А горные речки, выбежав из тайги, сливаются в притоки Енисея, образуя узенькие речные долинки, где пойменные луга чередуются с тополиными рощами. В Туве разводят и северных оленей, и верблюдов, и заросших дикой шерстью сарлыков на альпийских лугах.
