Индейцы в своих пирогах беспрерывно кружились возле наших фрегатов. Они проводили там три или четыре часа, прежде чем начинали менять свою рыбу или две-три шкуры морской выдры. Они использовали любую возможность ограбить нас. Они отрывали железо, которое было легко унести, и, прежде всего, выискивали способы обмануть нашу бдительность ночью.
Я пригласил на борт фрегата их главных особ, я осыпал их подарками. И эти же самые люди, кого я отличил, не гнушались воровством гвоздя или старых штанов. Как только их лица принимали довольные и радостные выражения, я был уверен, что они стащили что-то, хотя очень часто я притворялся, что не замечаю этого.
Я открыто рекомендовал осыпать ласками и маленькими подарками их детей, однако родители оставались нечувствительны к этому знаку расположения, который, как я полагал, присущ всем странам и народам. Единственное соображение посетило их в связи с этим: они попросили разрешения сопровождать своих детей, когда я приглашал тех подняться на борт. И они использовали эту возможность, чтобы ограбить нас. Для собственного просвещения я неоднократно имел удовольствие видеть, как отец пользуется случаем, пока мы заняты с его ребенком, чтобы схватить и спрятать под своими шкурами то, что окажется под рукой.
Иногда, только что осыпав их подарками, я для вида изъявлял желание получить какой-либо предмет малой ценности, принадлежащий этим индейцам. Это испытание их щедрости всегда оказывалось напрасным.
Я допускаю, что общество не может существовать совсем без добродетелей. Однако я вынужден признаться, что мне не достало проницательности увидеть их. Постоянно ссорящиеся друг с другом, равнодушные к собственным детям и подлинные тираны своих женщин, кого они неизменно обрекают на самый тяжелый труд, эти люди не проявили никаких качеств, которые позволили бы мне смягчить эту мрачную картину.
Мы всегда сходили на берег хорошо вооруженные и с достаточными силами. Наши мушкеты весьма устрашали их, и отряд из восьми или десяти европейцев мог бы внушить уважение целой деревне. Главные судовые врачи двух фрегатов были настолько неблагоразумны, что отправились на охоту сами. На них напали индейцы, которые попытались забрать их мушкеты, однако потерпели поражение. Всего два человека смогли заставить их отступить.
Такой же случай произошел с мсье де Лессепсом, молодым переводчиком с русского. К счастью, ему на помощь успела прийти команда одной из наших шлюпок. Эти проявления враждебности казались им столь естественными, что они продолжали подниматься к нам на борт, ни разу не заподозрив, что мы могли бы наказать их.
Я назвал именем деревни три или четыре деревянных навеса двадцати пяти футов в длину и пятнадцати в ширину, покрытых лишь с наветренной стороны досками или древесной корой. Посередине располагался очаг, над которым сушился палтус или лосось. В каждой из таких хижин обитало восемнадцать-двадцать человек, женщины и дети на одной стороне, мужчины — на другой.
Мне кажется, каждая хижина образует своего рода маленькое племя, независимое от соседей. У каждой есть своя пирога и подобие вождя. Забрав свою рыбу и разобрав жилище, они покидают бухту, и все другие обитатели деревни не проявляют к этому ни малейшего интереса.
Деревня аборигенов в гавани Французов.
Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».
1800 г.
Я осмелюсь утверждать, что эта гавань населена лишь в благоприятное время года и что индейцы никогда не зимуют здесь. Я не видел ни одной хижины, которая могла бы защитить от ливня. И хотя в бухте никогда не собиралось более трехсот индейцев, нас посетило еще от семисот до восьмисот сверх того.
Пироги постоянно заходили в бухту и покидали ее. Каждая привозила с собой свой дом и мебель, которая состояла из множества маленьких коробов, хранящих их самые ценные предметы. Эти короба помещаются у входа в хижину, которая настолько нечиста и зловонна, что едва ли какое-либо звериное логово может сравниться с ней.
Они никогда не отходят более чем на два шага, чтобы справить нужду, для чего они не ищут ни тени, ни уединения. При этом они продолжают начатую беседу, как будто боятся потерять и одно мгновение. Когда это случается во время трапезы, они никогда не отходят дальше пяти-шести футов и сразу же возвращаются на свое место.
Эти индейцы никогда не моют деревянные чаши, в которых готовят рыбу. Они служат им одновременно котелком, подносом и тарелкой. Поскольку эти сосуды не могут стоять на огне, они кипятят воду, бросая в нее раскаленные камни, которые меняют, пока кушанье не приготовится. Им также известен способ жарки, почти не отличающийся от того, который используют все солдаты в походе.
Вполне вероятно, что мы видели лишь очень малую часть этого народа, занимающего, возможно, значительное пространство морского побережья. Летом они кочуют из одного залива в другой в поисках пропитания, например тюленей, а зимой уходят в глубь материка, где охотятся на бобров и других животных, чьи шкуры они нам привозили. Хотя они всегда босы, их подошва не мозолистая, и они не могут пройти по камням, не поморщившись. Это доказывает, что они путешествуют либо в пирогах, либо по снегу в снегоступах.
Собаки — единственные животные, с которыми они заключили союз. В одной хижине обычно три или четыре собаки. Они малы и напоминают пастушеских собак мсье де Бюффона. Они почти не лают, но часто шипят, подобно бенгальскому шакалу, и настолько дики, что другим собакам они показались бы тем же, чем их хозяева представляются цивилизованным народам.
Мужчины прокалывают носовые и ушные хрящи, куда подвешивают различные украшения. Они наносят себе шрамы на предплечья и грудь с помощью очень острого инструмента, который затачивают, проводя по зубам, словно по точильному камню. Они стачивают зубы почти до десен и используют для этого закругленный песчаник в форме языка. Они смешивают охру, золу и графит с тюленьим жиром, чтобы раскрасить свое лицо и остальное тело устрашающими узорами.
По торжественным случаям они опускают волосы на плечи, пудрят их и заплетают вместе с пухом морских птиц. Это — их самая большая драгоценность, доступная, вероятно, лишь вождям племени. Они накидывают на плечи простые шкуры, остальная часть тела полностью обнажена, кроме головы, которая обычно покрыта маленькой соломенной шапочкой, очень искусно сплетенной. Иногда они надевают на голову двурогий колпак из орлиных перьев, к которому прикрепляют подобие деревянной ермолки. Эти виды головных уборов крайне разнообразны, однако их главная цель, как и всего остального наряда, — напугать. Вероятно, так они пытаются внушить ужас своим врагам.
Некоторые индейцы носят целые рубашки из шкур выдры, а обычный наряд великого вождя — плащ из дубленой лосиной шкуры, окаймленный бахромой из оленьих копыт и птичьих клювов, которые во время танца издают звук, словно колокольчики. Такое же платье хорошо известно у дикарей Канады и других народов, населяющих восточное побережье Америки.
