Угрозы ее привели лишь к тому, что ребята прониклись к Егору окончательным отвращением. И класс разделился на две неравные части: он и они. Впрочем, это никому не мешало дать ему исподтишка щелбана по лбу или «случайно» толкнуть в коридоре. Ведь когда что-то нельзя, то как раз очень хочется, и одноклассники не собирались отказывать себе в удовольствии. У Егора потом долго плавали перед глазами черные точки, но он не жаловался. Во-первых, противно и унизительно. А во-вторых, окончательно презирать начнут…
– Открывай свою пасть, угребыш!
Вонючие пальцы еще сильней с двух сторон надавили на челюсть.
– Бесполезняк, – констатировал длинный. – Ему зубы, видать, переклинило. Как бульдогу. Мертвая хватка.
– Так мы поможем! – Урод, державший Егора за подбородок, достал из кармана складной нож. Егор, уже открывший глаза, с ужасом посмотрел на блеснувшее лезвие, неотвратимо приближавшееся к его лицу. Нож полоснул по губе. Рот наполнился вкусом крови. Пытаясь освободиться от тухлых пальцев урода, мальчик резко дернулся и потерял очки, которые брякнулись прямо под ноги длинного. Тот с радостным ржанием обрушил на них свой тяжелый ботинок. Оправа жалобно хрустнула. У Егора от ярости и обиды потемнело в глазах. Он с отчаянием обреченного пнул ногой урода с ножом, затем что было силы заехал головой в живот длинному. В ответ на мальчика с трех сторон обрушился град ударов. Дальнейшего он не помнил. Его поглотило гулкое мутное небытие…
Потом был голос мамы:
– Егорушка, сынок. Только, пожалуйста, не волнуйся. Все не так плохо. Обещаю, ты снова начнешь видеть.
– А разве я не вижу? – удивился Егор. – Кстати, открой занавески или свет зажги. Темно очень.
В ответ послышались сдавленные мамины рыдания. И он снова провалился в небытие.
Темнота вокруг не рассеивалась. День за днем. Егор уже знал, что ослеп. Совсем, окончательно. Из сочувственных перешептываний медсестер он сделал неутешительный вывод: шансов на улучшение у него практически нет. Ушибы и раны на теле зажили быстро. Сломанная рука в результате тоже срослась. Но какой ему от этого теперь толк. В двенадцать лет надо было учиться жить заново. На ощупь. На слух. Постоянно нуждаясь в посторонней помощи. Но жить так совсем не хотелось.
Навещал Егора только единственный верный друг детства Коржиков. Он старался как мог утешать.
– Зато тебе наверняка дадут собаку-поводыря, – чуть ли не с завистью говорил Никифор. – Овчарку. Ну, в крайнем случае лабрадора. Теперь тебе мама не сможет запретить. Полагается. Иначе как же самому на улице? Ты же давно мечтал о собаке.
Егор отвернулся к стенке. Он давно мечтал о собаке. Только не о поводыре, а о друге. Таком, с которым он сможет вместе бегать, играть. Которого он всему научит, который будет его защищать и выполнять разные трюки. А что это за друг, которого даже не видишь. И как с ним играть, если двух шагов по комнате, не споткнувшись, сделать не в состоянии. И на улицу мама теперь точно его никогда не выпустит. Рыдала ведь здесь, возле его кровати:
– Говорили мне все вокруг: «Переведи сына на домашнее обучение, зачем зря его мучаешь с таким-то зрением». Нет, не послушалась. Считала, ты должен расти, как все нормальные дети. С ребятами общаться, чтобы потом комплексов не возникло. Вот и дообщался. Сама, собственными руками превратила тебя в инвалида.
– Мама, пожалуйста, не надо, – умолял Егор. – Ты совершенно не виновата. И школа ни при чем. Не мог же я за ручку с тобой ходить.
Но она стояла на своем:
– Мог. По крайней мере, остался бы цел. Но мы, сын, не сдадимся. Достала я тут один адрес, – она перешла на заговорщический шепот. – Врач. Говорят, уникальные операции делает. Экспериментальные. Выпишешься из больницы, и мы сразу к нему поедем. Никто больше-то помочь тебе не берется.
– Да, правильно, нужно попробовать, – согласился Егор.
Он боялся чересчур радоваться и слишком верить в успех, но был готов на любые мучения и испытания, лишь бы снова прозреть. Только бы это и впрямь оказалось возможно. И… поскорее!
А Коржиков продолжал приходить и как бы утешать:
– Понимаешь, Граф, – Никифор отчего-то год назад вбил себе в голову, что Егор непременно приходится каким-то потомком «тем самым Орловым, которые были фаворитами Екатерины Второй», и дал ему прозвище «Граф», – тебе на самом деле крупно повезло. Лежишь тут – и никаких проблем. В школу ходить не надо. У доски отвечать, над контрольными париться, уроки каждый день делать – тоже. А у меня, не поверишь, минуты свободной на жизнь нету. Мать с отцом постоянно висят над душой, учителя вообще озверели. С каждым днем все больше и больше домашки задают. Я уж от этой школы не знаю куда деваться.
Никифор шумно и выразительно вздохнул. А Егор подумал, что согласен даже в свою старую школу ходить, лишь бы видеть. Валяться в тесной пропахшей хлоркой больничной палате ему опостылело до невозможности.
– Ник, а хочешь, я тебе сейчас врежу? – предложил он. – Только ты мне, пожалуйста, на правах инвалида башку подставь. – И он махнул в воздухе крепко сжатым кулаком.
– Да нет, Граф, не обижайся, я просто… Как лучше хотел, – отозвался смущенным голосом друг. – Ну, это… старался тебе подсказать, чтобы ты нашел хорошее в плохом. Обычно людям так легче.
– Вранье, – ответил Егор.
Его заколотила бессильная ярость.
– Тогда извини. – Никифор в растерянности громко зашаркал ногами по полу.
– Не хочу я так жить! Не хочу! Ничего хорошего теперь нет! Не старайся и не ищи! Бесполезно!
Он кричал и кричал. Его трясло. Вбежавшая в палату на шум медсестра сделала ему успокаивающий укол. Он заснул.
Больше Коржиков у него не появлялся. То ли не пускали, то ли сам не хотел. Выяснять причину Егору было неинтересно. Какая разница? Он не хотел видеть Никифора. Хотя бы по той причине, что видеть его он не мог. А на слух разве дружба? Они теперь как две параллельные непересекающиеся прямые. Что Никифор ни начинал бы ему рассказывать, от всего становилось бы больно. Он увидел смешную сценку на улице, а Егор больше никогда ничего не увидит. В классе у Коржика случилось какое-то происшествие, а Егор теперь не ходит в школу. И друзей у него новых никогда не будет. Негде ему с ними познакомиться. Да и с Коржиком дружба их кончится. Ему с Егором наверняка станет скучно. Ведь с ним сейчас ровным счетом ничего не происходит. Лежит в постели, как младенец, и только. Выписали его неожиданно, и они с мамой немедленно уехали в другой город. Далеко-далеко от Москвы. На Алтай. Там Егор сначала прошел обследование, потом ему сделали операцию. И он… стал видеть.
– А очки? – спросил он у врача. – Мне нужно их носить?
Высокий доктор с густой седой шевелюрой громко расхохотался:
– Очки? Разве ты плохо видишь?
Видел Егор хорошо. Как еще никогда в жизни.
– Ну а зачем тебе тогда очки? – выслушав его ответ, продолжил Кирилл Георгиевич.
