– Ваше Высокопревосходительство, – конфидент несознательно почесал кончик своего орлиного носа, – любой венецианец, знающий стихи Джорджо Баффо и владеющий французским языком, сразу поймет, что он читает Баффо в переводе. Тут даже сомневаться не надо в идентичности автора.
– Мы не согласны. Мы сравнили французский текст с оригинальными конфискованными рукописями, хранящимися в нашем архиве, и после тщательного анализа определили, что французский текст не соответствует поэзии Джорджо Баффо. Книга «Канал желания» была написана французским либреттистом.
– Но ведь…
– Следовательно, мы не можем привлечь месье Пюго к уголовной ответственности. По закону в Венеции запрещаются только определенные авторы. Его книга не входит в эту статью.
– Но книга же безнравственная!
– Мы согласны. И мы жестко предупредили автора не распространять ее.
– Но он же читает эти стихи юношам, Ваше Высокопревосходительство. Юношам!
– Вы это видели?
– Я это знаю.
– Каким образом вы получили эту информацию?
– Мне сказали.
– Кто?
– Я это слышал.
– От кого?
– Поверьте мне.
– Видите ли, «слышать» для нас недостаточно.
– Все, что я говорю, – правда.
– Недостаточно. Нам нужны конкретные доказательства. Следующий донос…
Конфидент выпрямил спину, изучая силуэт Красного, который достал другой лист бумаги.
– …Вы пишите: «Вечером, 19 января 1782 года, в театре Сан-Бенедетто, во время оперы „Орфей“, на третьем ярусе, в самом последнем чулане правого кулуара, секретарь папского нунция в Венеции монсеньор Гаетано Асколи занимался самым пошлым, распущенным и непристойным для светлейшего общества актом с синьорой Витторией Лоредан, вдовой генерала Марино Лоредан».
– Да, так и было, Ваше Высокопревосходительство. Это я видел собственными глазами.
– В этом я не сомневаюсь. Ваш донос не первый, описывающий лицемерное поведение монсеньора Асколи. И мы приветствуем Ваши попытки разоблачать ватиканских чиновников. Однако тут есть одна маленькая неточность.
– Неточность? Не может быть! Это были они! Я уверен. Я могу Вам дать в качестве свидетелей имена тех, кто сидели с ними в ложах во время первого акта. Это были они, Ваше Высокопревосходительство. Клянусь Вам!
– Дело в том, что монсеньор Асколи больше не является секретарем папского нунция в Венеции.
– Что?!
– В конце декабря он был назначен ауксилиарным епископом Неаполя.
– Как?
– Вот почему мы не сможем вознаградить Ваш труд. Вы это должны были знать.
– Но может быть… может быть, хотя бы половину. Ведь занятие на самом деле было непристойным.
– С этим мы согласны. Но как Вы знаете, мы платим только тогда, когда донос приводит к конкретному результату. А тут результата никакого не может быть. Венеция не может позволить себе провоцировать Бурбонов.
– Чуть-чуть, хотя бы за мои расходы.
– Какие расходы? Билет в театр Вам не надо было покупать – Вас пригласил граф дю Нор. И еще в свою ложу при этом.
– Но я же не могу жить на… то есть… Давайте договоримся, Ваше Высокопревосходительство. Давайте вернемся к старому договору, то есть к полной ставке. Я готов снизить месячный оклад, даже на двадцать пять процентов. Но чтобы быть в штате. Чтобы была хоть какая-то стабильность. Вы понимаете? Я Вас искренно прошу. Я Вам даю слово, что доносы мои будут полноценны.
– К сожалению, нет.
– Ради бога, Ваше Высокопревосходительство, – конфидент чуть не встал на колени.
– Кстати, еще одно дело.
– Какое, Ваше Высокопревосходительство? – конфидент обнадежился, будучи готов выполнить любое поручение, лишь бы за него заплатили.
– Синьория Вас просит больше не общаться с русскими.
– Не понимаю?
– Очень просто. Если граф дю Нор будет Вас приглашать куда-нибудь, отказывайтесь. И не только граф дю Нор. Вам также запрещается общаться с членами его свиты.
– Но я же не принадлежу к патрицианскому сословию, которому закон не разрешает знаться с иностранными дипломатами. И граф дю Нор не приехал в Венецию в качестве дипломата.
– Неважно. В данном случае всем конфидентам запрещается общаться с русскими.
– Я могу спросить, почему было принято это решение?
– Я не буду повторяться.
Конфидент не знал, что еще сказать. Его зрение затуманилось. В кабинете и так было темно. Люстры не было, по сторонам на мрачных стенах слабо горели две кривые свечи, и конфидент заметил, как тьма постепенно поглощает профили инквизиторов.
– Но Ваше Высокопревосходительство? – вымолвил он робким голосом.
– Ступайте.
Конфидент растерянно встал, поклонился и, не торопясь, пошатываясь, удалился из зала.
Выйдя из дворца на набережную, он устало посмотрел на остров Сан-Джорджо Маджоре на противоположной стороне бухты. Огненное солнце, заходящее за церковью, бросало последние лучи на рябь свинцовой воды. Тонкий слой хлопчатых облаков лежал на зеленом шпиле, и воздух наконец был живым и чистым. Но все же какой-то странной под этим сумрачным покровом казалась ему церковь. Он сосредоточил взгляд и вместо острова со стройной красной колокольней и белым палладианским фасадом увидел остров с высоким золотистым шпилем на желтой барочной колокольне, загороженной низкой прибрежной куртиной с множеством амбразур.
* * *
Вечером в Казино Джанкарло Гримани играли в фараона. Хозяин дома держал банк. Ставки были мелкие – играли просто так, чтобы скоротать время. Собрались обычные игроки: Казанова, его старый друг Пьетро Антонио Дзагури, восьмидесятилетний барнаботто
[24] Альвизе Молин и драматург Карло Гоцци. Остальные гости, разбросанные по всему пьяно нобиле
[25], развлекались обычными салонными беседами, ароматным глинтвейном и приторной щедростью навязчивых куртизанок.
– А вы заметили, господа, что наш Джакометто что-то слишком серьезно сегодня играет? – хихикал толстый краснощекий Гримани с бородавкой на подбородке, тасуя карты своими жирными пальцами. – У меня такое впечатление, что его интересует только одна победа. Где же его чувство чистого азарта?
Джанкарло Гримани знал Казанову с детства. Его отец, сенатор Микеле Гримани, был покровителем театра Сан-Самуэле, в котором работал отец Казановы, Гаетано, а затем и его мать Дзанетта, впоследствии прославившаяся во многих столицах Европы. Гаетано ушел из жизни когда Казанове было всего восемь лет, успев на одре попросить Микеле Гримани позаботиться о судьбе его жены и шестерых детей. Джакомо и Джанкарло, разумеется, росли совершенно разными: Джакомо был хилым, чувствительным, неуверенным в себе и в своем будущем; Джанкарло превратился в ленивого, избалованного повесу, прозябая дни и ночи в театральных уборных Сан-Самуэле и других театров, принадлежащих его семье. Казанова никогда особенно не тяготел к общению с Джанкарло. Между ними порой даже ощущался какой-то затаенный антагонизм. Однако благодарность, которую Казанова испытывал к Микеле Гримани за то, что тот сдержал слово и не дал Дзанетте с детьми умереть с голоду и даже продвигал ее актерскую карьеру, вынуждала его периодически сталкиваться с Джанкарло.
