– Здравствуйте, синьора Бускини! – крикнула соседка.
Мать Франчески высунулась из окна.
– Доброе утро, синьора Лорензон. Сколько Вам надо сегодня?
– Пожалуй, мне понадобятся четыре.
– Хорошо. Вот три у меня уже есть. Сейчас и четвертое Вам достану. Заходите.
– Нет, не могу. Захворала маленько.
– Тогда подождем Франческу. Она вот-вот вернется и отнесет их вам.
– Очень вам благодарна.
Казанова сел за свой письменный стол. На нем лежало так много разбросанных бумаг, книг, тетрадей и памфлетов, что он не знал, за что взяться. И вообще, он уже пришел к выводу, что пора было прекратить надеяться на литературную славу, не говоря уж о коммерческом успехе, ибо за тридцать лет творчества ни одно из его десяти произведений не получило признания среди литераторов и драматургов или даже среди обыкновенных читателей. А его журнал «Вестник Талии», публиковавшийся на французском языке с целью продвигать французскую комедию в Венеции, даже рассматривался как эстетическое предательство родины. Может быть, только один его труд «Размышления над похвальными письмами господину Вольтеру» когда-то имел какой-то резонанс и принес автору благодарность от дожа Реньера, но исключительно от дожа Реньера, и то лишь потому, что книга была посвящена ему.
Казанова долго и тяжело смотрел на бардак на столе и чувствовал безнадежное опустошение. Рука его еще автоматически тянулась к перу, но идей никаких не было. Даже не было никаких свежих наблюдений, из которых можно было бы сочинить рассказик, или исторический очерк, или просто комментарий на какую-нибудь злободневную тему.
Он взял лист бумаги, макнул перо в чернильницу и черкнул пару слов, пытаясь построить из них цепочку мыслей, или вопросов, или образов. Слово порождало слово, потом предложение, потом даже целый абзац. Звучало хорошо. Читалось плавно. Словечки были острые. Но что он хотел сказать – он сам не знал. После всего оставались лишь одни слова – без замысла и содержания.
Он встал и задумчиво приблизился к библиотеке, вокруг которой стояли колонны книг, не нашедших места на полках. Что-то его увлекло, он вдруг начал рыться на полках, неистово перелистывая, отодвигая и сбрасывая на пол книги и папки, жадно вырывая из них страницы. С яростью он копался глубже и глубже, разрушая аккуратно сложенные Франческой стопки, опрокидывая целую полку, до тех пор пока полсотни томов не лежали посередине комнаты. «Нет, не тут!» – он что-то вспомнил. Он бросился к столу и достал из-под него стопку толстых, пыльных книг. Кладя их на стол, он открыл самую толстую из них, «О граде Божьем» Августина Блаженного, изданную в Падуе в начале века, и перелистал страницы, пока не добрался до середины книги. Там был отдельный свернутый пергамент, не принадлежавший общему изданию. Он развернул его и прочел текст, написанный неразборчивым почерком его любимого поэта, наставника и идола юности:
«Посвящается Джакомо Казанове в его день рождения:
Живи мой друг, живи мгновеньем.
Умей любить, любить до слез.
Но знай, что жизнь – лишь сновиденье.
Не принимай ее всерьез.
Что было камнем, станет прахом.
Цени друзей, цени себя.
А если надо – ставь всех раком,
Чтоб так не ставили тебя.
Джорджо Баффо, 2 апреля 1741 г., Венеция».
Казанова не сдержался и громко всхлипнул, вздрагивая от омерзительного самоощущения – самоощущения самого гнусного предателя. «Как же надо было выродиться, – подумал он, – чтобы доносить на тех, кто распространяет стихи кумира нашей молодежи, самое светлое и искреннее, что есть в венецианской поэзии!» И почувствовав горячие набухающие слезы в глазах, он зарыл лицо в пергамент и разрыдался, пока бумага не пропиталась горькой влагой.
– Джакомо! – вошла Франческа и испугалась от беспорядка на полу. – Что случилось?
– Ничего, ничего, – Казанова бросился поднимать книги. – Я тут просто искал один том, и полка случайно упала.
На полу лежало так много книг, что Франческе это вовсе не показалось случайностью.
– Ладно, не переживай, миленький. Я все подберу. Ты поешь багет с маслом. У Альберто такое дивное масло, что я не удержалась и купила полкило.
– И правильно сделала.
– Боже мой, сколько бумаг, сколько книг! Смотри: все твои любимые древнеримские поэты – Спиноза, Декарт.
– Конечно, – он улыбнулся.
– Будь осторожен Джакомо, ладно? А это кто – Зороастр?
– Это мой перевод одного французского романа.
– А что же ты мне его никогда не читал?
– Когда-нибудь почитаю.
Она заметила его опухшие глаза.
– У тебя все в порядке, мой хороший?
– Да. Я просто плохо себя чувствую, Кекка.
– Тогда под одеяльце! Быстренько! А бульон я тебе сейчас точно разогрею.
– Не могу. Надо в театр идти.
– Театр! Ой, я же забыла платье дошить! О, разиня, Франческа. О, разиня. Сколько дел, сколько дел!
Не раз Казанова старался описать свой нынешний быт, свое семейное положение, сочиняя разные простонародные сюжеты в форме драмы или повести или просто эссе о сестьере Кастелло, самом колоритном и живописном из районов Венеции. Он так хотел рассказать о превратностях своей судьбы, потолковать о непредсказуемости жизни вообще. Но за последние два года каждый раз, когда он садился за стол, все его идеи улетучивались, все выдуманные образы таяли, как лед в начале оттепели. Он хотел запечатлеть Франческу, ее безупречную преданность, изобразить ее твердый торс и длинные каштановые волосы, сделать ее воплощением домашнего покоя. Он даже когда-то придумал название пьесы – «Венеста», объединяя имя своего города с именем римской богини семейного очага – Веста. Но ничего не получалось – ему не хватало сил, и все идеи оставались в его воображении, нереализованными.
Когда он вышел на кухню, к нему подбежал маленький рыжий Джакомо и обнял его (чудесное совпадение, что они с младшим братом Франчески были тезки, вызывало у Казановы отцовскую ответственность). Мальчику было девять лет, но из-за постоянных болезней, повлиявших на его умственное развитие, казалось, что ему было гораздо меньше.
– О, Пикколо! Посмотрите, как он прыгает! Выздоровел, значит?
– Не совсем, мессер Казанова, – ответила мать Франчески. – Но когда он чувствует, что вы направляетесь в театр, он возбуждается.
– Отлично! Значит, будет актером.
– Да! Да! – мальчик обрадовался.
Синьора Бускини нахмурилась.
– Как тебе платье? – Франческа показала Казанове свое последние произведение. – Вот посмотри, этот шов виден?
– Да ты что, Кекка! Зритель скорее заметит каплю воды на луне, чем этот шов.
– А рукава не слишком пышные?
