– О, участь Брагадина была не самая счастливая. Сначала главнокомандующий османской армией принял его со всеми почестями. А затем что-то в разговоре венецианца не понравилось турку, и тот взял его в плен. Брагадина пытали, предлагая ему обратиться в мусульманство, чтобы спасти себе жизнь. Но Брагадин не согнулся. Наконец после двух недель нечеловеческих мучений его приволокли на главную площадь и заживо сняли с него кожу.
– Ах! – раздался гулкий женский голос, и эхо пронеслось по всему храму.
– Кожу увезли в Константинополь, а через несколько лет из османского арсенала ее похитил венецианский солдат и вернул на родину. Сейчас она хранится в этой урне, которую вы видите. Над урной фреска изображает мученическую смерть Брагадина.
– А-а-а-а! – графиня Салтыкова стала медленно оседать и наконец упала в обморок на руки супруга.
Пезаро тут же позвал врача. Графиню посадили на стул, и пока она приходила в себя, члены русской свиты разошлись по сторонам, чтобы еще раз посмотреть на шедевры венецианского искусства.
Александра удалилась дальше всех и зашла в пустую капеллу Четок. Поглядывая на великолепную резьбу на потолке, она кружилась и застывала, и, развернувшись, глаза ее остановились на картине «Мадонна с младенцем», висящей за белым алтарем. Она впервые видела Деву Марию, изображенную такими яркими, безмятежными красками, с таким человеческим лицом. Почувствовав приятное умиротворение, она погрузилась в размышления.
– Меня всю ночь мучил страх, что я Вас больше не увижу! – страстным шепотом прозвучал знакомый ей голос.
Александра повернулась и увидела Казанову в черной ларве. Ее тело замерло.
– Месье, не…
– Вы уплыли, и солнце перестало сиять!
– Месье, мы находимся в храме.
– Святое – это не стены, святое – это чувство!
– Пожалуйста, не…
– Взаимное чувство.
– Я Вас умоляю, не надо, – она оглядывалась, но не уходила.
– Послушайте меня. Только выслушайте. Пожалуйста. Поймите меня, поймите, я больше не думал, что это может случиться, что я смогу вновь взлететь. Так высоко. Я думал, что я больше не способен это чувствовать. Последние годы я прыгал, как жаба в болоте. Вы понимаете?
– Почему Вы это говорите?
– И я думал, что так надо, что это мне суждено. Я иного и не желал. Я забыл, что такое мечтать. Я забыл, что такое красота. Я забыл, что такое женщина. Но, с тех пор как Вы появились в Венеции, все изменилось. Понимаете? Вы мне вернули крылья!
– Это Вам кажется.
– Нет! Это явь.
– Нет!
– Я воскрес! Вы понимаете?
Она посмотрела на религиозные картины на стенах капеллы.
– Не говорите этого.
– Было землетрясение, Вы спустились с неба и отворили гроб. И я воскрес!
– Вы кощунствуете!
– Когда Бог воскресает, тут ничего особого нет. Он и так вечен, от него другого и не ждешь. Но когда воскресает обыкновенный смертный человек – вот тогда это чудо!
– Уйдите!
– Я Вас обожаю!
– Нет!
– Я Вас обожаю, и мне не верится, что я это говорю, что я это могу испытывать, что вообще это я!
– Вы писатель. У Вас яркая фантазия. Сейчас она воспалилась, и все.
Александра дрожала с ног до головы.
– Даже в самой моей оголтелой фантазии я никогда не смог бы создать Ваш образ. Вы воплощение совершенства!
– Все. Я ухожу.
– Стойте! – он схватил ее за руку, видя, как лицо ее заливается краской и загораются глаза.
– Не надо, месье. Все не так, как Вы представляете. Все не так. Правда. Тут все…
– Что я не так представляю? – он вспомнил про записку. – Что тут не так? На чьей Вы стороне? Чего Вы боитесь?
Она долго молчала, взирая в орбиты его черной маски.
– Я ничего не боюсь.
– Тогда разбейте свои оковы так, как Вы разбили мои!
Глаза ее покрылись слезами.
– Мне надо идти, месье.
– Постойте!
– Мне надо идти.
Она развернулась и быстро вышла из капеллы, торопясь присоединиться к свите, стоящей у выхода из базилики.
* * *
Вечером после ужина Казанова ушел в спальню, растопил комнатную жаровню и лег в постель. На улице гудели толпы карнавальщиков, заливаясь таким неистовым, лихорадочным смехом, что в квартире Казановы на четвертом этаже вибрировали окна. В комнату зашла Франчес ка и села на кровать.
– Тебе понравилась полента?
– Да, Кекка. Было очень вкусно.
Он смотрел на черное небо в окне.
– А почему ты молчал весь вечер? Ты все еще плохо себя чувствуешь?
– Да.
– Может быть, у тебя температура?
– Не знаю.
Она положила ладонь на его лоб.
– Да. Ты чуть-чуть горяченький.
– Сейчас пройдет.
– Давай я тебя понежу, – она улыбнулась, пальчиками щекоча его бедро под одеялом. – Хочешь?
– Кекка, мне надо выспаться. Можешь сегодня поспать у мамы?
Она насупилась, но повернула голову, чтобы он не видел ее реакцию.
– Хорошо. Если ты так хочешь.
– Да. Будь добра.
Она подтянула одеяло до его подбородка и поцеловала его в лоб.
– Спокойной ночи, мой Lupocchiotto.
– Спокойной ночи.
Казанова опять почти всю ночь не спал. Казалось, утро никогда не наступит. Волна одержимости уносила его далеко от лагуны. Виски пульсировали, руки непрестанно блуждали по кровати. Веки то смыкались, то распахивались. Он старался вычеркнуть лицо Александры из своего воображения. Но она не переставала к нему возвращаться, улыбаться, звать его тихим мерцающим светом своих очей. Стена, которую она воздвигла между ними, только усиливала его стремление соединиться с ней. Эта преграда, делающая невозможным ее физическое присутствие, разжигала в его сознании ее духовное присутствие до такой степени, что он чувствовал на своей коже ее прикосновения. Даже когда погасли дрова в жаровне, ему все еще было так тепло, так душно, что он сбросил одеяло и вертелся в одной ночной рубашке.
На чердаке, за курятником, на небольшой кроватке в маленькой низкой каморке лежала Франческа с мамой.
– Ну что, барин твой изволил провести ночь один, в уединенных думах?
Франческа повернулась к стене.
– Не начинай, мам.
– Философствует?
– Прекрати.
– С музой общается? Кровать слишком тесна для троих?
