На улице, вытерев глаза, он наблюдал, как рассеивалась толпа и пустело кампо. «Неужели так и чувство мое рассеется? – ужаснулся он. – Неужели оно также потеряет насыщенность и постепенно раздробится и рассыплется, и рано или поздно полностью исчезнет, как исчезает все, что есть материя? А что, чувство не материя? Даже самое сильное чувство – это лишь изменение обычной температуры тела, ускорение или замедление сердцебиения и, следовательно, кровообращения. Чувство же тоже последствие некой химической реакции. После нашего впечатления от какого-то нового внешнего феномена через чувства зрения, осязания, слуха, вкуса или обоняния наше тело меняет свой ритм. А возникновение любого материального явления, включая и чувства, сразу предопределяет исчезновение этого явления. И что остается тогда? Может быть, только память, у кого есть активная психика. А у кого нет – для тех строят стены».
* * *
В конце июня Венеция вновь оживилась. В город снова прибыла русская делегация с целью снять или даже купить палаццо для будущего посольства. На этот раз делегация была минимальная. Она состояла из двух немолодых отставных генералов: высокого, черноволосого генерал-майора Ивана Львовича Голицына и усатого упитанного генерал-поручика Василия Васильевича Волынского. От имени русской короны они подарили прокуратору Пезаро пятьсот шкур редкого соболя, а дожу – жемчужный скипетр. Как и графы дю Нор, генералы поселились в гостинице «Леон Бьянко», и с помощью местных агентов начали искать элегантный палаццо.
Генерал-поручик Волынский возбудился, когда агент, тонкий и напыщенный мессер Гуссони, привел делегацию на кампо Русоло, позади Старых Прокураций.
– А в честь кого, сударь, было названо это кампо? – спросил Волынский. – Тут что, жил какой-то маленький русский? Ха-ха!
– Совершенно верно! Только не маленький, а очень даже большой. Приблизительно сто лет назад на этом кампо, в маленьком деревянном домике, ныне замененным другим зданием, остановилась первая русская делегация, приехавшая в Венецию. Город им предложил условия, соответствующие их рангу, но делегация отказалась, предпочитая квартировать в том скромном домике. В делегации пребывал один высочайший господин, молодой, сильный и удалый, как Геркулес. Он проводил много времени в Арсенале, внимательно изучая, как строятся корабли, а иногда даже и сам участвовал в строительстве. Венецианцы были в восторге от его любознательности, от его добродушия и силы воли. Именно он и назвал тот маленький домик Русоло. А потом, уже после отъезда русской делегации, выяснилось, что тот добрый гигант был всероссийский царь Петр Первый!
– Не может быть! – русские офицеры разинули рты.
Позже, под вечер, генералы Голицын и Волынский отводили душу в кафе «Флориан». В кафе случайно, а может, и не совсем случайно забрел Казанова и сел за соседний столик. Он услышал, как русские с трудом пытались понять, что им объяснял один рослый вспотевший купец.
– Piano nobile, – жестикулировал венецианец, руками изображая дом, а в нем три этажа. – Piano principale
[54].
– Да, пьяный нобиль, – Волынский указывал на бутылку и на свои погоны. – Пьяный принц.
– No! Piano nobile. Casa! Casa! Si trova in una casa!
[55]
– Да. Пьяный нобиль везде чувствует себя как дома, – Волынский охотно кивал.
– No! Piano, – венецианец делал резкие, горизонтальные жесты. – E’ un livello di una casa!
[56]
– А! Пьяный в горизонтальном положении у себя дома.
Когда отчаявшийся купец отошел, к русским обратился Казанова.
– Добрый вечер, господа.
– Честь имеем, месье.
– А в вашем Петербурге скоро будут белые ночи.
– О! Вы знаете Петербург?
– Да. Был там давно-давно. Но помню все: каждый мостик, каждый… изгиб. Изгиб Невы, разумеется. Петербург – это окно, через которое Россия смотрит в Европу, как сказал наш Альгаротти.
– Тогда присоединяйтесь к нам, месье…
– Месье Казанова.
– О, месье Казанова! – принужденно воскликнул Волынский.
Глядя в его затуманенные наслаждением глаза, Казанова понял, что офицерам просто было приказано с почтением относиться к имени «Казанова». Про скандал, связанный с цесаревичем, его свитой и их странным отъездом, они ничего не знали. Тем не менее, Казанова надеялся что-нибудь узнать об Александре.
– Графы дю Нор произвели на Венецию изумительное впечатление.
– Конечно!
Глазки генерала-майора Голицына слезились пока он с благоговением подносил ко рту ракушку с запеченным гребешком.
– Я помню, что графиня сделала превосходное сравнение между нашими городами.
– О, графиня! – Волынский вытер рот.
Казанова изучал глаза русских генералов и ничего, кроме желания вкусно выпить и закусить, там не нашел.
– Они уже, конечно, вернулись в столицу? – мягко спросил Казанова.
– Кто?
– Граф и графиня…
– А, да-да. Нет, они еще путешествуют по Европе, – сказал Волынский.
– В данный момент они находятся в Париже, – добавил Голицын, наливая всем по бокалу шампанского.
– О, Париж! – ностальгически улыбнулся Казанова.
– Вы там были?
– Раз сто.
– Завидую, завидую.
– А какая свита роскошная была у графов, – Казанова пытался добыть хоть одно слово об Александре.
– Да, свита…
Волынский не закончил предложение, выудив из тарелки жареную сардинку.
– Все у нас тут восхищались образованностью, тактичностью и грациозностью придворных дам, пребывающих в свите графов.
– А, да-да, – согласился Голицын, стаскивая последнего кальмара.
– В Венеции прекрасный пол не получает такое обширное образование.
– Да, конечно, – кивнул Волынский, аккуратно прожевывая черенка узкого, перед тем как запить его шампанским. – Кстати, можно Вам задать один вопрос?
Его глаза засияли таинственно.
– Прошу покорнейше, – Казанова внимательно прислушался.
– Вы не порекомендуете нам еще один ресторанчик?
* * *
Летний зной начинал давить на город, еще не беспощадно, как это бывает в середине лета, но тяжело и назойливо. Бухта сверкала, как хрусталь, и суда ходили флегматично, словно крабы по раскаленному песку. Венецианцы реже выходили на улицу – по необходимости или просто окунуться в воду. Туристы избегали солнца, прячась в соттопортего или в церквях, чьи прохладные интерьеры уже являлись спасением в летней Венеции.
