Потаенная мысль об Александре отвлекала Казанову от дел, не позволяла ему сосредоточиться. Ее лазоревые глаза мерещились ему, манили его ввысь. Казалось, что, несмотря на ее физическое отсутствие, ее образ был вездесущ, как небо, что он притягивал его к себе, как горизонт тянет к себе вечерние облака.
Казанова зашел к своему старому другу, художнику Франческо Гварди, вспомнив, что тот рисовал приемы, на которых чествовали графов дю Нор. Семидесятилетний вдовец жил на последнем этаже трехэтажного дома на кампо де ла Мадонна, в Каннареджо, с сыновьями Винченцо и Джакомо. Старший сын был священником в соседней церкви Сан-Канчиано, а второй пошел по стопам отца, трудясь день и ночь в пыльной влажной мастерской. У Гварди был и третий сын, Джанбаттиста, названный в честь Джанбаттисты Тьеполо, зятя Франческо. Но он умер на четвертый день после рождения. А за ним сразу ушла и его мать.
Когда-то Франческо Гварди и младший брат Казановы, тоже Франческо, вместе учились живописи. Франческо Казанова интересовался историческим жанром, он любил изображать известные битвы и сражения. А Гварди всегда тянуло к пейзажам, к видам на город, к атмосфере города. Франческо Казанова потом уехал за границу и пользовался значительным успехом в Париже, став членом Королевской академии, вращаясь среди таких модных интеллектуалов, как Дени Дидро. А Гварди, наоборот, редко выезжал из Венеции и почти никогда не работал за рубежом, в отличие от своих современников, включая Каналетто, Беллото и Тьеполо. Гварди любил изучать не объект, а свое восприятие объекта. А для того чтобы изучать свое восприятие, в Венеции Гварди находил достаточное количество достопримечательностей.
– Да, ты прав, – тяжко вздохнул Казанова, разглядывая полотна художника. – Все сыпется. Все у нас сыпется.
– Все, кроме неба, – ответил Гварди, поднимая свои тонкие, дугообразные брови.
– Но небо у тебя тоже кажется перевоплощающимся, угрожающим. Оно больше не чисто-голубое, как раньше.
– Когда мы молоды, мы не замечаем эфемерности жизни.
– Зато сколько оттенков синего цвета ты видишь! Это же поразительно! Откуда они все?
– Часто мы себя обманываем. Человеческий глаз видит гораздо больше, чем осознает мозг. Если бы мы могли остановиться и как следует посмотреть на вещи в нашем поле зрения, мы бы поняли, что наше визуальное восприятие вещей зависит не от вещей, а от нашего настроения.
– Ты хочешь сказать, что ты не вещь рисуешь, а набрасываешь на холст настроение, в котором пребываешь во время творческого акта?
– Да, отлично сказано! Художник всегда рисует самого себя в прямом или в косвенном смысле. Рисует ли он море, башню, кошку, другого человека, он рисуют свое отождествление с этим предметом. А я это делаю умышленно.
– Но все-таки, если художник рисует портрет, он передает объективные черты своей модели.
– Да, правильно. Но если его цель нарисовать эти объективные черты, он тогда упустит все, что находится между ним и предметом: свет, воздух, сам характер пространства, в котором он находится с предметом. Посмотри, например, на картины нашего Каналетто. Он гениально передает математическую точность зданий, площадей и весь архитектурный план города. Но там, кроме этой точности, ничего нет: ни движения света, ни морского воздуха, ни духа персонажей. Все плоско, а иногда даже, между нами, мертво. А в тех немногих картинах, изображающих атмосферу, эта точность теряется. Ибо невозможно изучать дух и характер предмета и при этом сохранять точность его облика. Так что, если ты рисуешь портрет с целью передать абсолютную точность внешности модели, в конечном итоге портрет окажется безжизненным.
– Почему? У Беллини это же получалось. Нельзя же сказать, что его портреты безжизненны? Они статичны, но не безжизненны.
– У Беллини была совсем другая цель. Он старался сделать предметы безвременными. Он, так сказать, вырезал лица из своего времени и вставлял их в другой, иногда вымышленный, но динамичный, контекст. Так что лица оставались статичными, но в целом картины были живые из-за захватывающего окружения.
Казанова перебирал полотна – на полу, на мольбертах, на столах, – надеясь найти хотя бы намек на Александру.
– А портреты ты больше не пишешь?
– Ты же знаешь, я их почти никогда не писал.
Гварди снял свой кожаный фартук и промыл кисточки.
– А русских?
– О, ты бы сразу сказал, – художник широко улыбнулся, понимая, что именно интересовало Казанову. – Я написал шесть картин на эту тему. Одну ты видел в Прокурациях, еще тогда, когда я ее писал. Из этих шести картин был только один портрет графа с графиней. Остальные изображали, включая ту, которую ты видел, танцы, приемы, концерты, карнавал, то есть там, где их чествовали. К сожалению, из их свиты я никого не рисовал. Никого.
Казанова посмотрел в зоркие улыбающиеся глаза художника и понял, что они мало что пропускали в Венеции.
– А где картины сейчас?
– У Пезаро. Обратись к нему.
– Ты шутишь.
Гварди засмеялся, а потом, заметив потухший опечаленный взгляд Казановы, сказал авторитетно:
– Она была редкой красавицей.
Казанова присел на тумбочку и опустил голову.
– Знаешь, – он вздохнул, – я все еще вижу ее образ, как будто она вот стоит передо мной. Каждую черту ее лица, каждое выражение. Но если ты попросишь меня описать ее словами, я не смогу.
– Когда наше визуальное восприятие очень сильное, слова становятся беспомощными, Джакомо. Слова – это установившиеся символы, неспособные объяснить воздействие на нас необычного визуального феномена. Каждый из нас имеет свои собственные ассоциации со словами. Так что, даже если ты мне ее опишешь, мое представление о ней все равно будет отличатся от твоего.
– И самое ужасное – что визуальные впечатления долго не длятся.
– Зависит от человека.
– Вещь, исчезнувшая из твоей жизни, рано или поздно исчезнет также и из твоей памяти.
– Может быть, русская дама из твоей памяти не исчезнет, если ты так потрясен? Ты же писатель. У тебя должно быть крепкое воображение.
– Она мне говорила то же самое!
– Видишь!
– Нет, она имела в виду, что мое воображение все выдумало.
Казанова встал и подошел к незнакомой картине, стараясь отвлечься. Масло на холсте еще не высохло; было даже заметно, как оно слегка расплавлялось. Четких границ между красками не было – тона чуть-чуть сливались.
– Эта моя последняя, – сказал Гварди. – Видишь, невозможно работать летом. Особенно маслом. Краски размазываются.
– Зато идея интересная. И композиция нестандартная. Все стоит на краю расколотой набережной – вот-вот рухнет в воду: люди, здания, суда, деревья. А верхние три четверти картины занимает небо.
– Зато тут оно чисто-голубое.
