– Ньютона?
– Да. Мне кажется, он просто не любил авторитеты. Он не мог допустить, что кто-нибудь может иметь последнее слово. В любой области.
– Интересно.
– Однажды он поставил одну вялую, занудную трагикомическую пьесу и, когда увидел, что публика зевает, поднял скандал, обвиняя всех в невежестве.
– Ой.
– Но больше всего, я думаю, его занимали мемуары.
– Да, он про них мне писал.
– Он их начал писать лет десять назад, если я не ошибаюсь.
– Вы их читали?
– Наибольшую часть. Но отрывками, главами. Я читал те главы, которые он мне рекомендовал читать. Должен сказать, что он уважал мое мнение и часто делился со мной.
– Значит, в этих мемуарах он описал всю свою жизнь?
Граф наконец понял суть Александры: ее неутолимую жажду познать мир.
– Нет, не всю жизнь. Они прерываются в начале 70-х годов, когда месье Казанова еще не вернулся в Венецию после своего долгого скитания по Европе.
– Только в 70-х?
– Видите ли, в его мемуарах, или в «Истории моей жизни», как он их назвал, есть нечто… ну, нечто странное.
– Что именно, Ваше Сиятельство?
– Я не говорю, что он писал неправду, преувеличивал, или приукрашивал, или вообще выдумывал. Это само собой. Ведь когда человек пишет про себя, бесполезно ожидать от него объективности и в общей характеристике, и в каком-то частном случае. Он себя будет представлять нам таким, каким он хочет.
– Не знаю.
– Нет, я говорю о другом. Я не могу понять одну вещь. Месье Казанова закончил писать мемуары, по-моему, в 93-м году. Было двенадцать-тринадцать томов. Но останавливаются они неожиданно на 73-м или 74-м году. Почему? Почему он не описал хотя бы следующие десять лет? Почему он остановился? Ведь после того как он их закончил, он еще их редактировал несколько лет для принца Шарля-Жозефа де Линья, которому они безумно понравились и который хотел их опубликовать в Дрездене.
– Де Линь? Тот, который…
– Да! Тот, которого император Иосиф послал на переговоры с вашей императрицей Екатериной, тот, который потом с великим Потемкиным брал Очаков!
– И?
– Я не понимаю, почему месье Казанова не описал свою жизнь после 74-го года, включая и проживание в Дуксе? Почему он в предисловии написал: «история моей жизни до 1797 года», а останавливаются они в 74-м? Вы понимаете, о чем я говорю, мадам?
– Вы хотите сказать, что рукопись была готова к печати в 97-м году, но описания его жизни доходят только до 74-го?
– Совершенно верно! Почему он не рассказал, как он вернулся в Венецию, как его встретили, с кем он там общался, чем он там занимался?
– Может быть, он думал, что продолжит мемуары?
– Он их закончил в 93-м и следующие четыре года их редактировал, вместо того чтобы описать свою жизнь после 74-го года. Ведь, если подумать внимательно: за четыре года, с 89-го, когда он начал писать мемуары, до 93-го, он описал первые сорок восемь-сорок девять лет своей жизни. Это говорит о том, что за один год в среднем он мог описать двенадцать лет своей жизни. Значит, в 94-м он мог написать следующие двенадцать, и так далее, и так далее. Но он предпочел остановить мемуары и редактировать их. Почему? Что ему мешало описать те времена? Что он не хотел описывать?
– Но если в предисловии написано «до 1797 года», значит, он был намерен вернуться к мемуарам, может быть, после издания первых томов.
– Может быть. Или он просто не хотел, чтобы читатель что-то знал. Ведь предисловие он мог написать под конец, когда уже понял, что долго не проживет, с целью заставить читателя подумать, что он просто не успел дописать мемуары, как Вы сейчас сказали. А на самом деле он никогда и не намеревался их заканчивать.
– Не знаю. Он Вам рассказывал, чем он занимался в тот период, после возвращения в Венецию?
– Мало. Он говорил, что работал секретарем у брата прокуратора Сан-Марко, что он жил во дворце Пезаро на Большом канале. Затем он работал у самого прокуратора. Я уверен, что в тот период происходило много интересного. Как и во всех периодах его жизни.
– Не знаю, что Вам сказать, Ваше Сиятельство.
– Если это так, тогда его мемуары являются неоткровенным описанием своей жизни. Однако это тоже может быть трюк.
– Не понимаю.
– Не описывая тот, «непонятный», период своей жизни, месье Казанова вызывает еще больше интереса у читателя. Читатель вынужден себя спросить: что же такое происходило в тот период его жизни, что не должно было войти в его мемуары?
Александра улыбнулась, и граф уловил каплю самодовольства в этой улыбке.
– Я бы сама хотела знать.
– А он, простите, не говорил Вам, во время Вашего визита, чем он в то время занимался?
Александра попыталась вспомнить.
– Не очень. Мы… мы мало виделись… то есть мы были в Венеции всего лишь одну неделю.
– Я понимаю, но?
– Но, Ваше Сиятельство?
Александра увидела, что граф на нее смотрит напряжено, нежно, с замершим дыханием.
– Но он же, простите за нескромность, сделал Вам предложение. Он мне сам рассказывал, и не один раз, как он в Вас… влюбился.
– Влюбился?
– Вы сомневались?
– Не знаю. Все было так странно, так неожиданно.
– А что, у любви есть четкая, ясная программа?
– У меня о нем было совсем другое представление.
– Какое?
– Я в нем видела писателя, вольнодумца, путешественника, любителя приключений, бунтаря.
– Бунтаря? Джакомо Казанова – бунтарь? Ха! Более консервативного и старомодного человека я в жизни не видал!
– Может быть. Но супруга в нем я точно не видела. Да и вообще, я не хотела выходить замуж. Понимаете? Я его не узнала, когда он мне сделал предложение. В тот момент он был мне чужим. Я разочаровалась, испугалась.
– А Вы знаете, что после Вашего отъезда у него были неприятности с венецианским государством?
– Неприятности?
– Когда Вы гостили в Венеции, власти попросили его не общаться с графами дю Нор и их свитой. По каким-то дипломатическим причинам, как я понимаю. Но месье Казанова продолжал общаться с Вами, вопреки просьбе его государства.
– Правда?
– А после неожиданного и скоропостижного отъезда русской делегации отношения между Венецией и Россией слегка испортились, и месье Казанову подозревали в политической измене. Он рисковал попасть в тюрьму, делая Вам предложение, мадам Снежинская.
Александра ушла в себя на секунду.
– Это поразительно, Ваше Сиятельство.
