– Гена, куда вы так мчитесь? – донеслось со скамейки. Я подошел.
Дальше, уважаемые, вы можете продолжить сами. Конечно же, она повела меня к себе, и ее отец занялся моими зубами. Все время, пока он надо мной колдовал, приговаривая: «Какой запущенный рот!» «Куда смотрела ваша мама?», я думал, как глупо все получается. Мне остался один день, ну полтора, в пятницу вечером ЭТО случится, и однако я сижу сейчас в зубоврачебном кресле и лечу зубы. И буду доволен, что мне их подлечили, а осталось всего-то полтора дня.
А этот человек, который лечит мне зубы, Юлин отец, Валентин Григорьевич или как там его, он и не подозревает, что его судьба решена, что на субботу намечена АКЦИЯ и что в моих руках – ее предотвратить.
Я блаженствовал в белоснежном новеньком кабинете, среди блестящего, с иголочки, оборудования, надо мной трудились ловкие сноровистые руки, я не чувствовал почти никакой боли. Блаженство продолжалось часа два.
У отца Юлии было больше сходства с Гришей, чем с ней. Остренькое улыбчивое лицо, рыжие кудри с лысиной. Закончив возиться с последним зубом, он сел в кресло, откинулся и произнес:
– Ну вот, юноша, Валя Гершин сделал вам рот. Запомните дату. Не в том смысле, что она историческая, а в том, что если вы пойдете к дантисту ранее, чем через десять лет, можете написать рекламацию на мою работу.
Направляйте в Израиль, – он подмигнул. – Более точный адрес пока неизвестен!
Я покинул место своего блаженства.
– Сколько я вам должен?
– А что – деньжата завелись? – Он опять подмигнул. – Родители подкинули на орехи?! Не увлекайтесь орехами, молодой человек, с вашими зубами… – и вдруг он резко сменил тон, сказал с каким-то ожесточением.
– Какие деньги, юноша? рубли – они мне больше не нужны. Послезавтра я уезжаю. На кой шут мне ваши рубли?! А долларов или шекелей у вас нет. Ведь нет?
Я кивнул отрицательно.
– Ну вот, стало быть вы мой последний и бесплатный пациент в этой стране. И моя жертва Богу перед отъездом. Вы ведь помолитесь, юноша, чтобы у Вали Гершина ТАМ было все благополучно, а?
Он внимательно на меня посмотрел и зацокал языком: «А, вашей маме трудно будет с вами расставаться!»
– Почему расставаться? – у меня пересохло в горле.
– Да потому, юноша, что когда молодой человек входит в возраст, он женится, и маме приходится его отдавать другой женщине, невестке, а отдавать не хочется, особенно такого красивого. Верно я говорю, мамеле? – он был уже в другой комнате и что-то быстро-быстро там говорил, должно быть, по– еврейски.
В кабинет вошла Юлия.
– Ну как? Долго вас мучил?
Какие черные у нее глаза. Такие же, немного светлей, у моей мамы, и у бабушки Сарры, и у бабы Веры – такие же. Доминантный признак. Еврейские глаза. А у меня голубые.
– Юлия, я хотел бы попросить вас об одном одолжении.
– Я слушаю.
– Я живу в тринадцатом доме, первый подъезд, десятая квартира. Легко запомнить. Вы не смогли бы прийти завтра в семь часов вечера по этому адресу? Дело в том, что у меня есть для вас одно сообщение. Только, пожалуйста, приходите точно в семь часов. Я обязательно буду дома, если только не заболею и не сумею открыть. Вы придете, Юлия?
Она замялась.
– Зачем тайны? Скажите сейчас. Ох, уж эти русские мальчики, ни шагу без загадки. Надеюсь, вы не признаетесь мне в любви?!
Я молчал. Мне так хотелось, чтобы она что-нибудь поняла, вернее, почувствовала, у нее же такая интуиция, она взглянула на меня с испугом.
– Что-то случилось?
Тут в комнату влетел Гриша с мячом в руках, он громко пел: «Мячик– хрячик– дачик– грачик» и подбрасывал мяч вверх. Инструменты дребезжали, прибежал дед выдворять Гришу из кабинета, малыш заплакал, в общем – поднялась суматоха. Возле двери я снова спросил Юлию: «Придете?».
– Если это так важно – приду!
Дверь закрылась. Кажется, она ничего не поняла.
* * *
Вечер четверга. Только что я закончил писать Объяснительную записку и записку для родителей. Обе записки будут лежать на столе в гостиной – на голом чистом столе, я его специально расчистил.
Объяснительная получилась большая, мне лень ее пересказывать. Там я пытаюсь объяснить причины своего поступка и обращаюсь ко всем с призываем спастись. В целом – То, о чем я уже имел честь вам докладывать. Записка для родителей маленькая, я прошу прощения у них, особенно у мамочки, – я ведь единственный. Они у меня оба потрясающе хорошие, мама – красавица, папа – умник, добрые, мягкие, смирившиеся. Нет, не могу. Не хочу, как они. Мамочка и папочка, не взыщите. Я вас очень, очень люблю и очень сожалею о случившемся. Мамочка, я плачу вместе с тобой. Я твои слезы вытираю. Не плачь. Мне хорошо. Мне лучше, чем вам.
И крошечное письмецо – Юлии. Я написал ей, что ее семья в опасности, что в субботу им нужно остерегаться нападения. Пусть вызовут милицию. Еще я писал… Впрочем, это моя тайна.
Разрешите, я не открою ее вам? Идет? Я унесу ее с собой туда.
И последнее.
Уважаемые, четыре дня я общался с вами, а проще – рассказывал вам о себе. Как известно, говорить о себе не надоедает, но каково слушать! Я благодарен вам, благодарен за то, что вы меня слушали. Прощайте. Нет, еще одно. Я так привык высказывать вам все свои мысли, как на духу, что не могу унести с собой и эту.
Вот Александр Сергеевич Пушкин – он, как вы знаете, арап по материнской линии, и прадед его, я думаю, весьма посредственно изъяснялся по-русски, с ошибками. Чужой язык. А Пушкин стал великим поэтом России, его язык – эталон. И в литературе таких много – нерусских по крови, прославивших Россию, их очень много, не хочется перечислять. Теперь возьмем, скажем, Гершензона, – не идет у меня из головы, – чем, скажите, плохо, что он так русскую культуру полюбил, что стал лучшим ее знатоком? В чем здесь коварство? Он что – русским свинью подложил? Обман все это. Рассчитано на темных людей. Даже не на темных, а на недумающих. Что им скажут, то они и сделают. Как те подростки, которые орали: «Кровь за кровь, кровь за кровь». Ужас, что они могут натворить, им скажи – во всем виноваты евреи или, скажем, молдаване, да нет, евреи привычнее, а история в России имеет свойство повторяться, укажи им конкретного врага, – и готова акция.
Уважаемые, я прошу вас будьте думающими людьми, не верьте фанатикам и демагогам.
А кровь у всех одинаково красная. Когда я завтра вечером вскрою себе вены – не пугайтесь – это будет не больно – я проверю, краснее ли моя русская кровь моей еврейской крови и можно ли одну отделить от другой, а, как вы думаете?
Прощайте, дорогие. Ваш Гена Корсаков.
* * *
Привет! Не ожидали вновь услышать мой голос? Я признаться сам… Одним словом, я все еще тут на земле, а раз так, то пришлось вырыть из песочницы кассету и продолжить наше с вами общение. Не беспокойтесь, на этот раз оно будет недолгим, я вас не задержу. Я лишь расскажу, что произошло. Таким образом, мое повествование примет законченную форму. Правда, как у Пушкина, герой в конце оказался «жив и не женат», но и то, и другое поправимо. В пятницу я весь день валялся в постели. Часов в пять начал приготовления. Пошел в ванную, пустил воду, в общем действовал по Петронию, покончившему с жизнью аналогичным способом. Что я чувствовал? Полнейшее безразличие. Я механически делал то, что было мною задумано, мысль была полностью отключена. Вот уже два дня я почти ничего не ел, но голода не ощущал, правда, голова тупо ныла. Проверил еще раз, на месте ли письма, даже начал их перечитывать, но не кончил.
