– Да, но их ведь дрессировали для этого, сами-то они не понимали, что делают.
– А кто вообще понимает, что́ он делает?! Кто знает, что́ он говорит, когда выражает свои мысли? И вообще, кто говорит нашими устами, когда мы говорим? Уж ты-то, видящий мертвых, которые наставляют живых, должен был бы это понимать.
Взглянув на меня, она легонько касается моей руки:
– Очень было тяжело – это пребывание в тюрьме?
– Терлетти меня ненавидит. Смотрит на меня как на преступника.
– Не худо бы ему на себя сначала посмотреть!
– Что вы имеете в виду?
– Ну уж я-то знаю, что говорю.
И она нервно барабанит пальцами по коленям.
Туман слегка редеет, и теперь нам виден в глубине парка, над крышами, лунный диск в размытом красноватом ореоле.
– А где же ваш верный Мешен?
– Мешен? Ах, этот бедняга…
И она разжимает левую руку; на ладони лежит пакетик леденцов.
– Ты, конечно, откажешься?
– Нет, охотно возьму, я умираю с голоду.
Она трясет перевернутый пакетик, но из него ничего не выпадает.
– Не повезло тебе, кончились. Очень жаль.
Я разочарованно глотаю голодную слюну.
– Огюстен, ты рассказал Терлетти о том, что видишь Невидимых?
– Нет.
– И не рассказывай никогда.
– Обещаю. Он и так держит меня за идиота. Не хватало еще, чтоб я ему это подтвердил.
– Терлетти представляет собой обыкновенное двуногое – двуногое-вульгарис, отлично интегрированное в наше общество и очень эффективное в сегодняшнем мире. Поскольку он проводит время, вынюхивая преступников, как охотничья собака, он стал экспертом по самым банальным правонарушениям, и это создало ему отличную репутацию в среде приземленных людей. Мало того, в нем даже есть какое-то обаяние. Ты согласен?
Мне комиссар до того противен, что хочется возразить, но тут я вспоминаю свои переживания в тот миг, когда он наклонился ко мне.
– Да… можно сказать и так.
– Мы, женщины, сразу чуем в Терлетти нечто от первобытного самца, и это будит в нас древние инстинкты, будоражит гормоны, пробирает до самого нутра. Даже не знаю, что именно нас привлекает – то ли его черная грива до бровей, то ли мускулистое тело и жар, исходящий от него, то ли взрывной, пылкий нрав и внутренняя энергия, о которой говорит обильная растительность на теле. Он кажется одновременно опасным и надежным – что-то среднее между волком, готовым растерзать, и псом, готовым защитить. Словом, весьма притягательная личность… Ну а что он для тебя как для мужчины?
– Э-э-э… Терлетти обладает внешностью, полностью соответствующей его характеру, то есть могучей и топорной. Его убеждения так же тверды, как его руки. Он мне кажется таким мужественным, каким я никогда не буду.
– Он тебе доказывал, что ты готовый кандидат в террористы?
– Именно так.
– Ну если в главном он и ошибся, то в деталях частично был прав. При всем, что ты пережил, а особенно чего не пережил, ты должен был бы возненавидеть общество.
– За что?
– За то, что оно с детства отшвырнуло тебя на обочину жизни.
– Почему я должен винить в этом общество? Оно-то как раз исправляло провинность моих родителей.
– Сегодня ты ищешь работу и не находишь ее; тебя эксплуатирует Пегар; ты ночуешь на улице и питаешься объедками. Все это могло бы привести тебя к отчаянию, к упрощенному решению проблем, к поиску козлов отпущения, чтобы свалить на них свои грехи, к экстремизму и жестокости. Тем не менее ты продолжаешь вести себя как порядочный человек.
– Благодарю.
– Ты представляешь собой легкую добычу для радикалов, но они не имеют над тобой власти. Вот что Терлетти упустил из виду. Он мыслит стандартными категориями – как в социальной жизни, так и в психологии и в политике; он руководствуется только обстоятельствами. Исследует вопрос «как?», путая его с вопросом «почему?». Так вот, главный-то из них второй – «почему?». Почему ты избежал экстремизма, ненависти, злобы? Почему?
Она смотрит на меня и сама же отвечает:
– Потому что Бог оставил тебя в покое.
Я вздрагиваю. А она продолжает:
– Блаженный Августин! Бог даровал тебе покой!
И снова трясет своим пакетиком, забыв, что он пуст.
– Ах ты черт!
Смирившись с этой неудачей, она указывает мне на город вокруг нас:
– Я считаю, что люди делятся на две категории. Те, кого Бог оставляет в покое. И те, кого Бог неотступно преследует. Ты попал в первую группу. Тем лучше! Тебе подфартило.
– А это зависит от меня или от Него?
– Не поняла?
– Среди людей я никого не интересую. Вы считаете, что точно так же я не интересую Бога?
– Он тебя избегает.
– И опять-таки, это Его воля или моя?
– Его, конечно! Ты не несешь за это никакой ответственности. Вера идет не от людей, а от Бога. Он один решает, даровать ее или отнимать.
– А почему Он не распределил ее поровну между всеми?
– Я не понимаю твоего вопроса. С какой стати Он должен распределять ее поровну?
– Это было бы более справедливо.
– Но Бог отнюдь не справедлив.
– И все мы были бы равны.
– Вот этого Он уж точно не потерпел бы! Он проводит время, выбирая, выделяя, отмечая самых достойных.
– Разве Он не дарует веру всем, кто ее заслужил?
– Ни в коем случае! Самые лучшие из смертных – наиболее щедрые, наиболее храбрые и прозорливые, наиболее прославленные своими добрыми деяниями – могут никогда не удостоиться истинной веры. Я встречала множество замечательных людей, которые жили, не зная Бога. Даже представители духовенства в большинстве своем никогда не ощущали Его присутствия. Взять хотя бы мать Терезу, которая посвятила свою жизнь прокаженным в Калькутте…
– Неужели она не верила в Бога?
– Хотела верить, да Бог оставался для нее невидимым и неслышимым. Так она никогда и не удостоилась встречи с Ним.
– Но разве стремление верить не означает уже верить?
– Стремление верить свидетельствует в равной степени о желании и об отказе от желаний, о жажде успеха и о поражении. Стремление верить походит на отчаяние. Люди стремятся верить и, разочаровавшись, становятся атеистами. Я еще раз повторяю: вера идет от Бога, не от человека.
– Значит, Бог несправедлив.
– Священные тексты ни о чем другом и не говорят.
– И жесток!
– А это написано черным по белому в некоторых строфах Библии и в некоторых сурах Корана.
