– А еще Бог – скупец.
– Ну, скажем так: Он расходует себя экономно. Он ведь хорошо изучил людей, поскольку сам же их и создал. И знает, что они в большинстве своем не размышляют, а пассивно плывут по течению. А коли не размышляют, значит пережевывают чужие мысли. Стадом руководит стадный инстинкт. Человеческое стадо идет вперед, довольствуясь своей жвачкой. Так зачем же Богу заниматься этими скудоумными? Он обращается только к меньшинству – к их пастырям.
Она смеется.
– А что касается тех представителей меньшинства, кто мыслит рационально, Бог тоже оставляет их в покое, ибо к ним Ему не подступиться.
Я пристально смотрю на нее. Она рассуждает так же легко и непринужденно, как профессиональный жонглер манипулирует своими шариками.
– Мадам Пуатрено, а вы верите в Бога?
– Нет, не верю. Но убеждена, что Он существует.
– Разве это не значит верить?
– Нет, это значит – бояться.
С этими словами она кладет руку мне на колено. И хотя этот жест вроде бы призван меня успокоить, я чувствую, как испуганно подрагивают ее пальцы.
– Некоторые люди думают, что красота, ум и доброта, которые они ощущают в мире, ведут их к Богу. А я считаю, что это путь к Злу. – И она вцепляется в мое колено. – Когда люди отказываются верить в худшее, Бог тут же напоминает о себе. Резня, войны, геноцид, холокост, казни, взрывы, инквизиция, терроризм и экстремизм – вот доказательство существования Бога на Земле.
И она вплотную приближает ко мне свое омраченное лицо:
– Ну, так как оно идет, твое расследование?
11
Старый завод встретил меня так радушно, словно соскучился. Едва я перелез через стену и ступил на его территорию, как он разогнал ворон, очистил от дымки луну и осветил дорогу к корпусам, а затем обеспечил тишину в здании, куда я вошел, и нагнал облаков погуще, дабы мне крепче спалось в темноте. Встреча с моим рюкзаком, с моими скудными пожитками и тетрадями тронула меня до слез. Высокие окна с разбитыми стеклами бдительно, как часовые, охраняли мой покой, а крепкие столетние стены защищали от ветра и непогоды. Завод радостно приветствовал мое возвращение, и эта ночная тьма совсем не походила на ту первую, когда я проник сюда незваным гостем и до утра слушал зловещие завывания, доносившиеся сверху, из-под крыши, и снизу, сквозь пол.
Человек может заставить вещи говорить, и я это умею, более того, сейчас мне удастся подвигнуть их на болтовню. Вместо того чтобы покориться хозяину, крича: «Я принадлежу тебе!», они делятся со мной самыми разными чувствами. Интересно, стали бы они беседовать таким же образом с богатым владельцем, вернувшимся к ним? Или в присутствии собственника вещи немотствуют?
Какая удача! Поскольку я ничем тут не владею, все радуется моему появлению.
Утром я проснулся счастливым. И хотя никакой особой причины для ликования не замечается, я ощущаю в себе то сладкое успокоение, которое всегда наступает после бурных рыданий. Разглядываю пустырь под окнами. Ветер уже не такой холодный, и я догадываюсь, что на подходе весна, что растения скоро возродятся после своей временной зимней смерти к новой жизни, чья упрямая, буйная, неудержимая сила наполнит собой все сущее. Пожухшие былинки уже выпрямились и тянутся к солнцу. Из зарослей доносятся неумолчные птичьи трели, звонкие рулады. Даже небо выглядит ублаготворенным. И сам я проникаюсь этой необъяснимой радостью.
Спешу на вокзал, чтобы умыться в общественном туалете. День улыбается мне, в душе звучит какой-то ликующий напев, я чувствую себя могучим великаном, способным остановить грузовик на полной скорости, перемахнуть через любой барьер, включая вот эти высокие решетки, огораживающие железнодорожные пути. Встречные детишки, идущие в школу, весело смотрят по сторонам; в их глазах никакой заботы, на их плечах никакого гнета.
Я раздумываю над словами Пуатрено: «Бог оставил тебя в покое». И чувствую себя свободным. Бесконечно свободным. Свободным до опьянения. Бог меня игнорирует, но хотя бы не портит мне жизнь. И пускай мне не суждены богатство и безопасность, взамен я получил эту особую милость – существовать без Него. Божья длань миновала меня.
Торопливо совершив утренний туалет, я отправляюсь в редакцию, готовый ко всем двенадцати подвигам Геракла. Счастливое совпадение: сам Пегар встречает меня на пороге:
– Ага, значит, они тебя все-таки освободили!
– Они меня не освободили, по той простой причине, что не арестовывали. Меня просто допрашивали.
– Но содержание под стражей касается подозреваемых, а не свидетелей.
– Вы не хотите, чтобы я у вас работал?
Пегар ежится: он не ожидал, что я озвучу его тайные мысли. А я тут же оборачиваю его смущение себе на пользу:
– Как я вас понимаю, месье Пегар! Газета дает работу журналисту, которым интересуется полиция, подозревая, что он скрыл от нее важные сведения… это вызывает кривотолки, не правда ли? Кто знает, что за этим кроется – плохое или хорошее? Не важно, главное, слухи-то ходят… А вам, конечно, вся эта буза ни к чему.
С этими словами я круто поворачиваюсь, собираясь выйти.
Но тут короткопалая рука Пегара энергично хватает меня за плечо.
– Останься, Огюстен! Никто не посмеет сказать, что Пегар бросает в беде своих сотрудников. Меня не испугать скандалом.
Я оборачиваюсь, с трудом сдерживая смех. Чем грубее ловушки, которые я ему расставляю, тем легче он в них попадается.
– Пошли, малыш, пошли ко мне в кабинет, ты мне все расскажешь. И мы сделаем из этого шикарную статью. Это будет наш Золя! Наше «Я обвиняю!». Она такого шума наделает – ты обалдеешь! Внимание: наша полиция злоупотребляет своей властью! Внимание: наша полиция попала пальцем в небо! Внимание: наша полиция ведет следствие, исходя из своих предубеждений! Однако, действуя таким образом, полиция забыла о средствах массовой информации! Она забыла о Пегаре!
И он запирает за нами дверь своего кабинета.
Три часа спустя он уже состряпал статью, мерзкую, но грозную, – «Возвращение к драме Шарлеруа», – текст обо всем и ни о чем, который, однако, дает понять, что прессе известно куда больше, чем полиции; в общем, «сенсационный материал», который нужно перечитать не один раз, прежде чем уразумеешь, что все это мыльный пузырь.
Воспользовавшись перерывом, я звоню пресс-секретарю Эрика-Эмманюэля Шмитта, Жизель Жемайель. У нее теплый, прямо-таки солнечный голос; она подтверждает, что писатель предупредил ее, и предлагает два варианта встречи на выбор – уже сегодня или на следующей неделе. Я не колеблясь выбираю первый.
Садясь в автобус, я вдруг осознаю, что моя утренняя радость стала предвестием этой: скоро я встречусь с одним из моих любимых авторов, тех, кто пробудил во мне желание посвятить жизнь литературе!
В Германти я приезжаю раньше назначенного времени и, пока суд да дело, решаю зайти в бистро, предлагающее сэндвичи за полтора евро. Воздух прозрачен и свеж, настоящий бальзам для легких. Я распахиваю дверь бистро, дребезжит колокольчик, разговоры немедленно стихают, и люди за столиками дружно оборачиваются ко мне. Молодой жизнерадостный хозяин угадывает мое смущение и любезно усаживает к барной стойке, чтобы избавить от пристальных взглядов.
