– Может быть, вам больше понравится слово «осведомитель»? – спросил меня Вуйкович.
– Должен вас разочаровать, господин Вуйкович, вы выбрали не того человека. Я не хочу даже говорить об этом.
– Отец, не забывайте, ваше сотрудничество будет хорошо оплачиваться.
– Нет такой цены, за которую я бы продал свою порядочность и человеколюбие.
– Не надо так, отец! Не решайте сгоряча. Знайте, я готов пойти весьма далеко. Человеческая жизнь не имеет цены.
– Да, но свою честь я не готов продать ни за какую цену.
– Предупреждаю вас, вы горько пожалеете, если откажетесь от моего предложения.
– Знайте, господин Вуйкович, я всю свою жизнь прошел, не сгибаясь, Господь единственный, перед кем я готов согнуть спину.
– Последний раз вас спрашиваю, вы готовы принять мою протянутую руку?
– Руку, на которой столько крови невинных людей, я никогда не смогу принять.
Мои слова его взбесили. Он покраснел и начал орать:
– Ничтожество! – он сгреб меня за грудь и потряс.
– Как смеешь ты мне это говорить!?! Моя совесть спокойна, а руки чисты! Вон!
Он так сильно толкнул меня к дверям, что я упал. Тогда он поднял меня и ударил кулаком. Ярость охватывала его все больше.
– Мы еще встретимся! Ты дорого за это заплатишь! Охрана!
Двери открылись, вошел надзиратель с двумя охранниками.
– Уведите! И позовите старосту его барака, крикнул он им.
Меня вывели наружу и вернули в барак, где никого не было, заключенные у котла ожидали обед. Я лег на нары и уставился в окно. Вытащил крестик и зажал его в ладони.
На что я надеялся? Что вам сказать, доктор, все мои надежды остались за воротами, я имею в виду свою земную жизнь, а что касается моей души, была одна надежда – на Господа. К Нему были устремлены все мои мысли, когда я лежал на нарах в лагерном бараке. Он был единственной светлой точкой в темноте нашего бытия в этой фабрике смерти, как называли лагерь в Банице. В эти минуты я был наедине со Всевышним, повторяя все свои молитвы, от появления на свет из материнской утробы до сегодняшнего злосчастного дня.
Снаружи доносились крики охранников, которые требовали от заключенных построиться в правильные ряды перед котлом. Я встал и посмотрел в окно. Рабы, с мисками в руках, ожидали свой половник баланды. Я хотел есть, но не хотел стоять в очереди у котла. Я видел крестьян из Драгачева, вперемешку с другими заключенными. Крепкие хозяева, имевшие свой дом, семью, они жили достойной жизнью, а сейчас опустились до уровня бездомных нищих, униженные и бесправные, глаза в глаза со смертью, которая поджидала их на каждом шагу. Я видел Славомира Дунича, закройщика из Негришор, Благоя Раича, сапожника из Гучи, Борисава Гавриловича, пекаря из Гучи, Божидара Кочовича из Лиса, Вукашина Проковича из Турицы, Янко Вуйковича из Граба, мастеров и земледельцев, которые никогда больше не вернутся на порог своего родного дома.
Один за другим с мисками в руках они возвращались в барак. Садились на нары и хлебали баланду из репы с редкими кусочками картофеля. Радич Пайович сел на нары подо мной и спросил:
– Ты не ходил за едой, отец?
– Не хочу есть.
– Как прошел разговор с Вуйковичем?
– Как и следовало ожидать от этого гада.
– Зачем он тебя вызывал?
– Сейчас неподходящий момент для обсуждения.
– Ты умрешь с голоду.
– Мой дух голоден, а желудок нет. Выдержу.
– Опытные лагерники говорят, что до десяти часов завтрашнего утра ничего не дадут.
– Это они готовят нас к смерти.
* * *
Иногда Крюгер разрешал нам в сопровождении охранников получасовую прогулку по двору. Мы двигались по кругу друг за другом, с руками за спиной, опустив голову. Было запрещено смотреть по сторонам.
Я шел, глядя в землю. Единственное, чего меня не могли лишить, – возможности дышать и размышлять. Стараясь ступать шаг в шаг за идущим впереди, я вызывал из своей памяти самые дорогие воспоминания, как всегда делает человек в самые трудные минуты жизни. Таких воспоминаний было не так уж много. Я представлял пастбища в родном краю, пастушек, звук колокольчиков, сельские вечеринки, которые в военное время моей юности много значили для молодежи. Сцены счастливой жизни прошлого скрашивали мрачную действительность настоящего.
Доктор, я расскажу вам только о тех событиях лагерной жизни, которые наиболее глубоко врезались мне в память. Иначе моя история никогда не кончится. А время мне не союзник. В лагере делалось все, чтобы сломить нас духовно и физически. Нас наказывали за любое нарушение – если оно вообще было – причем самым суровым образом. Было строго запрещено класть руки в карманы, поднимать воротник, даже в самый лютый мороз, не дай Бог потерять пуговицу. За все нас немилосердно избивали.
За одним из бараков был хлев, в котором держали свиней, их кормили картошкой и помоями. Заключенные были настолько голодны, что старались прошмыгнуть украдкой в хлев и крали еду у свиней. Однажды это сделали Вукоман Митрович из Пухова и Милан Чворич из Турицы. Они боролись за еду с двумя кабанами, свиньи хрюкали и визжали. Два живых скелета боролись за выживание. За еду, от которой при других обстоятельствах человека бы стошнило, стошнило при одной мысли, что он должен это съесть.
Визг свиней привлек внимание охранников, они схватили заключенных и передали их Крюгеру. Из хлева выгнали двух самых больших кабанов, вокруг туловища обмотали веревку, а другой ее конец привязали к ногам двоих мучеников. Солдаты палками разозлили животных, и те начали сломя голову носиться по двору, волоча за собой Вукомана и Милана. Все это сопровождалось громовым хохотом эсэсовцев. Экзекуция продолжалась немало времени, затем их раздели и голых бросили в хлев, к свиньям. Люди боролись с разъяренными животными не на жизнь, а на смерть, как гладиаторы с дикими зверями в древнем Риме. В результате они получили множество ран, которые позже загноились, отчего оба и умерли.
Вся наша жизнь проходила в ожидании расстрела. Это как черная нить пронизывало наши дни и ночи. Процедура расстрела всегда начиналась одинаково: в ночи раздавался громкой топот сапог по коридору, обычно от десяти до двенадцати часов.
Ложась по вечерам на нары, каждый из нас превращался в слух. Слушаем, как стучат сапоги, специально как можно громче, чтобы все знали, что сейчас произойдет, чтобы все слышали – они идут. И все замирали в ожидании: на каких дверях загремит скоба, минует ли нас сегодня ночью злая участь? Как-то вижу – над моей головой висит рука. Это Радич надо мной предупреждает о том, что происходит. Свет, как и всегда, горит. Я вижу грубую тяжелую руку, нависшую над моей головой. Я махнул ему, не говоря ни слова. Едва слышный шепот возник в помещении, люди молились за свое спасение. Что толку, если повезет сейчас, значит, не повезет следующей ночью. Слушаю звук шагов, который врезается в мое сознание. Время растягивается, секунды превращаются в вечность. Стискиваю крестик на груди. Вижу головы, которые скоро полетят с плеч, вижу ноги, свисающие с нар, которым не суждено больше ходить по драгачевским кручам, полям и долинам.
