Я воскликнул:
– Слушайте, небеса! Я к вам обращаюсь!
– Сейчас мы тебя пошлем на небеса, там и поговоришь, – пробормотал фольксдойче Зуце на чистом сербском языке.
Меня раздели до пояса и продолжали бить и топтать ногами. Я потерял сознание, не знаю, что было со мной дальше. Когда я пришел в себя, оказалось, что я нахожусь в карцере. Мне было холодно, так как я лежал на бетонном полу. Я был весь избит, в крови, особенно сильна была боль под ребрами. Меня сюда бросили, как побитого пса, и оставили.
Я поднял глаза и увидел железную кровать, на которой было одно только драное одеяло. Я с трудом встал и растянулся на кровати. Камера была крошечная, три метра на два. Страшно хотелось пить, голода я не ощущал, хотя желудок у меня слипся. Через маленькое зарешеченное окошко виднелся кусочек голубого неба, радость для моих усталых глаз. Меня утешала мысль, что свой крестик я оставил Тодору, иначе бы они его нашли, когда меня раздели. Если мне суждено умереть, то он хотя бы останется набожному человеку, пока тот будет жив.
Пахло плесенью, влажным камнем и людскими страданиями. Я не чувствовал себя в одиночестве, рядом со мной были тени несчастных, которых здесь мучили. Около полудня открылось окошко в двери, и чья-то рука протянула мне миску с едой. Человек ничего не говорил, лишь наши взгляды на минуту встретились. Мне показалось, что в его глазах я вижу искру жалости. Миску я опустил на пол, мне было не до еды. Мой пустой желудок не хотел еды, зато мой дух требовал пищи небесной. Я, Йован Варагич, живой скелет, заключенный, смотрел на коричневатую жижу, в которой плавали два-три кусочка репы. Поможет ли это выжить человеку, чей вес не превышает сорока килограммов? Сколько я смогу еще выдержать?
Уже через двадцать дней пребывания в лагере мы превратились в привидения, едва держащиеся на ногах. Мы таяли, как восковые свечи на солнце. Я поднялся и сделал несколько шагов, чтобы убедиться, что я еще жив. Ноги подкашивались, я прислонился спиной к стене, ощущая холод камня. Эти камеры находились в здании бывшей казармы, сюда сажали тех, кого не могли убить по-другому.
Через полчаса пришел тюремщик, чтобы забрать миску, которую я ему протянул через окошко.
– Ты не ел? – спросил он.
– Не хочу. Принеси мне воды, умираю от жажды.
– Нельзя, это запрещено.
Закрыл окошко и ушел. Я слушал звук его шагов. Удаляются. До завтрашнего утра мне больше ничего не положено, а завтра дадут то же самое. Тюремщик сказал, что мне запретили давать воду, запретили эту живительную, Богом данную жидкость. Есть ли предел их фантазии, когда они придумывают новые пытки?
А сейчас я вам расскажу то, что мне и во сне не могло привидеться. Около полуночи в первую же ночь в двери звякнул ключ. Кто бы это посетил меня в столь глухое время? На пороге появился Вуйкович! Я лежал на кровати и не удостоил его вставанием.
– Отец, не ожидали меня в такое время? – его голос звучал иначе, чем раньше.
Меня поразило обращение «отец». Первый раз это слышал из его уст.
– Нет, – ответил я, не глядя на него.
– Знаете, почему я пришел к вам? – спросил он.
Наступила тишина, я ждал, что он еще скажет.
– Отец, хочу вас попросить о чем-то, – сказал душегуб и замолчал.
Жертву просит ее палач! Его слова в обстановке карцера прозвучали как гром. Хорошо ли я слышу? Это говорит изверг, на совести которого тысячи невинных жертв!
– Я хочу, чтобы вы меня исповедали, – сухо произнес он, умоляюще глядя на меня.
Небеса, слышите ли вы это?! Я должен исповедать этого преступника!
– Не могу. Тюремный карцер не может служить исповедальней, – сказал я тихо.
– Люди все могут, когда хотят.
– Точно. Могут даже убивать невинных людей.
– Не будем сейчас об этом! Когда я говорил с вами у себя в кабинете, я сказал, что моя совесть спокойна, но это неправда.
– Так, значит?
– По ночам нет мне покоя, всякая нечисть меня преследует.
– Это не нечисть, это тени замученных, невинно пострадавших.
– Я так не думаю. Ладно, расскажу вам все до конца.
Он говорил, а я слушал.
– Приходят ко мне во сне, скулят или кричат на меня, грозят, бросают в меня камни, душат меня голыми руками. Связанные проволокой, скачут на меня из грузовика.
– Странно, – вставил я и снова замолчал, а он продолжил:
– Снимают проволоку со своих рук и вяжут мне вокруг шеи, затягивают все туже. Из своих мисок насильно мне в рот льют свою баланду, а меня выворачивает.
Он и дальше говорил, а я слушал.
– У расстрельного рва целятся в меня из автоматов. Я падаю на колени, умоляю их оставить меня в живых, я семьянин, у меня дети. Живого сбрасывают меня в огромную могилу. Я все лечу и лечу в эту яму. И падаю на скелеты, которые меня душат в объятиях. Какие-то люди из серебряных кубков вливают мне в горло кровь, а меня от этого тошнит.
После паузы он продолжает, а я молча слушаю. Он словно и не видит меня, как будто обращается к кому-то другому, хотя никого, кроме нас, в камере нет. Перечисляет по именам своих жертв, о которых я ничего не знаю. Упомянул трех сестер, молодых девушек, которых он, как и многих других, послал на смерть. Все говорит и говорит:
– По ночам я вижу, как эти девушки, одетые в траур, встают из гроба, подходят ко мне и превращаются в трех змей, кидаются на меня, и я кричу. Змеи сдавливают мне горло, сосут мою кровь.
Он опять останавливается, смотрит на меня и говорит:
– Отец, вы меня слышите?
– Слышу.
– Вы знаете, зачем я вас вчера позвал к себе?
– Не знаю. Может, для того, чтобы избить?
– Я сожалею, это случилось непреднамеренно. На самом деле вы не были нужны мне как стукач, их здесь хватает. Вы нужны мне как священник, как посредник между мной и Господом Богом. Хочу покаяться в своих грехах, отец.
– Грех человеческий – не слово на бумаге, которое можно стереть одним движением резинки, – сказал я ему уверенным голосом.
– Значит ли это, что у меня нет надежды?
– Я это не сказал. Надежда есть всегда, так как Бог милостив. Но почему бы вам не пойти в церковь, где вас исповедуют? Почему вы требуете это от меня в таких неподходящих условиях?
– Отец, вы не понимаете. Если я пойду в храм, меня там узнают, и это сразу станет известно всем.
– Никто не узнает о вашем покаянии, для этого есть тайна исповеди, ни один священник не посмеет ее нарушить.
– Хорошо, но поймите меня. Я вам полностью доверяю именно здесь, а в церкви мне могут отказать.
– Значит, вы уверены, что я соглашусь?
– Вы в ином положении, за отказ я могу с лихвой на вас отыграться, а перед другими священниками я бессилен.
