– Вы ошибаетесь, господин Вуйкович, если считаете, что я в вашей власти и вы можете повлиять на меня силой. Надо мной есть только одна власть – Господа Бога и никого более. Я и здесь так же свободен, как и птица в лесу.
– Как вы себе это представляете, отец? Как человек, сидящий в застенке, может быть свободным?
– Мы не понимаем друг друга. Вы можете меня мучить, даже убить, но душа моя вам неподвластна. Она упорхнет к Всевышнему, как перепелка со скошенного поля.
– Красиво сказали, но будьте уверены, вашу услугу я высоко оценю, могу вам хорошо отплатить.
– Чем вы мне можете отплатить? От материальных благ мне в жизни уже ничего не надо, нет того, что бы меня привлекало, чего бы мне не хватало.
– Знаю, отец, вы скромный человек. Но я могу вам подарить самое ценное, что может быть, – жизнь!
– Господин Вуйкович! – почти закричал я. – Не можете вы мне подарить то, чем вы не владеете. Жизнь мне подарил Господь, она принадлежит Ему.
– Отец, вы должны понять, человеческие жизни здесь в моем распоряжении, я составляю списки, кому жить, а кому – нет.
– Человече! Не кощунствуйте! Не приписывайте себе силу Господа.
– Такого, как вы, я жду уже давно.
Я молчал и смотрел на него, а он продолжил:
– Я очень обрадовался, когда увидел по документам, что вы – священник.
Я все так же смотрел и молчал.
– Отец, я обеспечу вам все, что необходимо для совершения обряда, вы сами скажите, что вам потребуется.
– Мне ничего не требуется для обряда, который я не собираюсь проводить.
– Я принесу вам крест, евангелие и все остальное, только перечислите.
– Я уже сказал вам, что мне ничего приносить не надо. Святой обряд не выполняют на месте пыток.
– Это чистилище, а не место пыток. Здесь я отделяю зерна от плевел.
– Много зерен вы просто уничтожаете.
– Прошу вас, не говорите больше так. Я вас покидаю, даю вам время на размышление, следующей ночью приду опять.
– Ради этого можете не приходить.
– Хочу вас предупредить, что о моем посещении вы не должны никому говорить, об этом знаем только мы двое и Бог.
Он вышел и запер дверь. За все время нашего разговора надзиратель не появлялся. Думаю, Вуйкович приказал, чтобы той ночью к моей камере никто не приближался.
Да, доктор, вы правы. Он послал меня в карцер только затем, чтобы там я его исповедал. Утром мне принесли завтрак, неожиданный в здешних условиях: жареный картофель с колбаской и салат из помидоров. Надзиратель принес его по приказанию Вуйковича. Другие заключенные могли только мечтать о подобном. Дал мне и воды. От еды я отказался, воду взял. Было бы не по-людски так питаться, когда мои товарищи умирают с голоду.
Следующей ночью я пытался оставаться спокойным, но мне это плохо удавалось. Я нервничал. Задавал себе вопрос, почему этот палач привязался именно ко мне. Не верится, что я первый священник, который оказался в этом лагере. Скорее всего, все предыдущие отказались от просьбы освободить его душу от страшных грехов.
Я был голоден как волк. Спать не мог, ходил тудасюда по камере. Через окошко видел звезды на небе, стал на колени и помолился:
«На Тебя уповаю, Господи!
укрепи дух мой, дай мне силы одолеть злые искушения,
остаться человеком перед лицом Твоим».
Где-то около полуночи сон одолел меня. И тут раздались шаги, которые меня разбудили, кто-то приближался к камере. Я знал, что надзиратель не ходит в такое время. Дверь распахнулась, на пороге стоял Вуйкович. Приветствовал меня с улыбкой. Мучитель улыбался своей жертве!
– Отец, как вы спали? – спросил он меня.
– Никак.
– Почему вы отказались от еды, которую я вам послал? Вы это заслужили.
– Ничего отличного от других я не заслуживаю, ответил я ему строгим голосом.
– Заслуживаете, еще как.
– Пока мои товарищи едят баланду и умирают с голоду, я тоже буду голодать.
– Ну, думаю, у вас было достаточно времени на размышления, – продолжил он и положил на столик сверток.
– Нет смысла размышлять о том, что уже решено, ответил я ему.
– Вот, я принес вам сырный пирог, настоящий, сербский, такой когда-то наши бабки делали. Еще теплый.
– Можете забрать его назад.
– Оставлю вам, а вы подумайте, может, попозже съедите. Ну а вот эти вещи, думаю, вам потребуются для исповеди.
Из сумки он вытащил крест, евангелие, Библию, требник, икону Пресвятой Богородицы, свечи, кадило, даже епитрахиль. Зажег свечу, вышел в коридор и оттуда погасил свет. Камера утонула в темноте, которую нарушал только тонкий язычок пламени свечи. Палач и жертва стояли во мраке. Он взял епитрахиль и сказал мне:
– Отец, возьмите это и все остальное, вы знаете, что следует делать дальше. Я верю, что вы исповедовали много людей.
– Да, но не таких людей и не в таком месте.
– Значит, я не достоин вашего внимания. Вы отказываете мне в моем евангелийском праве. Какой же вы Божий служитель? – заорал он на меня, вытаращив глаза.
– Как раз моя служба Богу не допускает мне сделать это здесь и для вас.
– Значит так, коммунистическая свинья! Ты маскируешь свою подрывную деятельность ложной набожностью! Смеешь отказываться выполнить мое приказание! – разрывался он.
– Я не коммунист, не имею с ними ничего общего. А ваши приказания не могут действовать на мои религиозные убеждения, – отвечал я, глядя ему прямо в глаза.
– Да ты помнишь, с кем говоришь?! – крикнул он, сгреб меня за грудки и треснул о стену.
– Вы можете меня убить, но я от своих убеждений, религиозных и человеческих, не откажусь!
– Если не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! Я тебя заставлю!
– Человека нельзя заставить делать то, что он не может.
– Ты как раз это можешь, ты же священнослужитель.
– Я повторяю, я не могу выполнять обряд в этом месте, где все пропахло кровью невинных жертв, и для человека, чьи руки замараны их кровью.
Мои слова вызвали в нем бурю гнева. Он схватил меня за голову и начал лупить о стену. В глазах моих потемнело, только едва виднелось пламя свечи.
– Здесь будет твоя могила, сволочь коммунистическая! – кричал он, избивая меня.
Я упал, а он начал меня топтать. Приподнявшись, я воздел руки и воскликнул:
«Слово твое, Господи, подобно пламени,
Подобно молоту, разбивающему камень.
Взгляни на меня, раба Твоего…»
– И Господь тебе не поможет! – крикнул он, дал мне по зубам и ушел, забрав все, что принес. В дверях добавил:
