Мы едва передвигали ноги, а бездушные мерзавцы требовали, чтобы мы ускорили шаг. Они торопились поскорее прибыть на место, до которого мы бы хотели никогда не добраться. Каждый из нас мечтал, чтобы эта дорога через австрийские поля тянулась до бесконечности. Ветер дул нам прямо в лицо, донося запах сожженных человеческих тел. Дым разъедал нам глаза, и так ничего не видящие от голода, жажды и усталости. В частичках черного дыма заключалось последнее, что осталось от сотен тысяч, от миллионов мучеников, которые расстались с жизнью самым ужасным образом. Чем ближе мы подходили, тем выше поднимались перед нами корпуса с высокими караульными вышками. Кто-то падал, не в силах продолжать путь. Вопреки ожиданиям, их не убивали, а заносили в грузовик, следовавший за нами. Видимо, не хотели дарить несчастным легкую смерть, когда могли вынимать душу понемножку. Люди падали не только от слабости, но и от страха перед тем, что представало перед нами. Наша колонна была очень длинной, и больше половины ее составляли евреи.
Наконец мы достигли ворот лагеря. Это было низкое и широкое строение, с башней посередине, под куполообразной крышей, на которой стояли часы и огромный прожектор. Над самым входом были написаны слова, которые тогда я не понял: «Arbeit macht frei». Труд освобождает. В колонне по два мы проходили в ворота смерти, где нас ждал ад на земле. На входе нас встречала шеренга офицеров СС. Их хмурые лица не обещали нам ничего хорошего.
Когда я 08.10.1943 года прибыл в Маутхаузен, я не мог ожидать, что проведу здесь полтора года и что я выйду отсюда живым. Уже третий раз в своей жизни я входил в лагерь смерти. Этот лагерь был вблизи Дуная, в пятидесяти километрах восточнее Линца.
А сейчас, доктор, мы прервемся. От этих страшных воспоминаний силы мои слабеют. Мне понадобится время, чтобы собраться с ними вновь. Продолжим завтра или в какой-нибудь другой день.
Я думаю, что передышка нужна и вам.
* * *
О Маутхаузене, доктор, я мог бы рассказывать месяцами. Если изложить на бумаге все, что видел и пережил, получилась бы толстая книга. Но я не хочу этого, да и времени у меня нет. Я расскажу вам только то, что лучше всего покажет весь ужас, безумие и страдания людей.
У нас отобрали все личные вещи и, голыми, повели на осмотр. Я спрятал свой крестик между двумя досками в бараке на своих нарах. Это был большой риск, если бы его нашли, меня бы сразу расстреляли. В отличие от Баницы, имена нам заменили на номера, которые мы обязаны были заучить на немецком. Я свой номер помню до сих пор: vier und fünfzig achtzein und zvanzig – 54821. Эти номера были выколоты на наших левых предплечьях. Вот, посмотрите, он до сих пор виден на моей старой, сморщенной коже. Его никак нельзя стереть.
После семидневного карантина нам выдали одежду: полосатые штаны и фуфайку, трусы, рубаху, носки, туфли и шапочку. Меня поместили в барак номер шесть. Нас было человек сорок, спали на трехэтажных нарах. На нарах лежали соломенные матрасы, к ним прилагались подстилка, два тонких одеяла и подушка из соломы. Конечно, зимой этого было недостаточно, и когда окна покрывались инеем от мороза, мы околевали от холода. Спать разрешалось только в рубашке, не дай Бог поймают на том, что человек надел на себя еще что-то! Летом побудка была от четырех до пяти, зимой между шестью и семью. Будили нас свистком и криками: «Aufstehen!» А затем «Raus! Raus!» У нас было тридцать минут на то, чтобы одеться, убрать постель и позавтракать, а это было практически невозможно. Труднее всего давалось застелить правильно постель, все должно было быть строго по линейке: подстилка, одеяло, подушка. Если капо будет недоволен хотя бы одной постелью – весь барак должен заново перестилать все сначала.
На рукаве у нас был красный треугольник с буквой Ю посередине, которая обозначала политзаключенных из Югославии. На заре, шеренгами по восемь человек, тысячи несчастных в полосатой униформе маршировали от жилых корпусов к «апелплацу» на перекличку. Под ярким светом прожекторов шли колонна за колонной. Как я потом узнал, число заключенных варьировалось между десятью и пятнадцатью тысячами, так что перекличка длилась самое меньшее час, если все было в порядке. Если не хватало каких-то людей из списка, перекличка затягивалась на несколько часов. Все должны были стоять и ждать, пока не найдется отсутствующий.
После этого так называемый «рапортфюрер» гремел через рупор: «Шапки долой!» Так мы должны были приветствовать «лагерфюрера» – коменданта лагеря Франца Цирайса. Затем следовала команда: «Рабочие отряды, вперед!» Все должны были сделать левый полуоборот и отправиться на сборный рабочий пункт шеренгами по пять. Проходя через ворота, мы обязаны были снять шапки и прижать руки к бокам. Кто не успевал это сделать, получал побои.
Каждый наш уход на работы сопровождался странным ритуалом: перед воротами у шлагбаума с обеих сторон дороги стояли женщины, живые трупы, в полосатых юбках, подстриженные под ноль, которые играли на скрипках! Играли истово, казалось, что они сами получают от игры удовольствие, что они вообще ничего не замечают, кроме своей тихой, печальной музыки. Все эти женщины были еврейки из состава лагерной капеллы. Было невыносимо видеть их ужасающий облик, который абсолютно не сочетался с прекрасной игрой, это была одна из картин, рисующих кошмары лагерной жизни. Безусловно, играть каждое утро их заставляли, но удивительно, как они вживались в свою роль. Вероятно, это способность еврейского народа. Все они знали, что раньше или позже их ждут газовые камеры, они это понимали. Я и сейчас вижу, как их исхудалые руки тихо проводят смычком по струнам. Не знаю, в чем был смысл этого ритуала, может быть, лишний раз уверить нас в бессмысленности наших надежд.
Самым опасным из всех заданий, которые мы получали, была работа в каменоломне под названием Wiener Graben, что в переводе значит «Венская каменоломня». До дна спускалось 186 ступенек, которые мы, заключенные, называли «ступеньками смерти». По этим ступенькам с помощью специальных седел, прикрепленных к плечам, мы поднимали наверх огромные камни, подобно тягловой скотине. Мы шли друг за другом, так что когда один из нас падал под грузом, он сбивал всех, кто шел за ним. Все вместе срывались в пропасть.
Шарфюрер, командир рабочей бригады, стоял наверху и внимательно наблюдал, кто каких камней нагрузил себе на спину. Если он считал, что чей-то камень недостаточно велик, возвращал его на дно каменоломни за большим, а когда бедняга выбирался наверх, его избивали.
Поднимаясь с грузом в длинной цепочке рабов, я бросал взгляд вниз, где глубоко на дне виднелись тени мучеников в этом земном аду. Вспоминал наши каменоломни на склонах Елицы, где жители окрестных сел добывают камень веками, но где крайне редко происходят несчастные случаи. А здесь ежедневно смерть уносила десятки жизней.
Несчастные, едва держащиеся на ногах, придавленные тяжелым грузом, еле ползли вверх, поминутно рискуя жизнью. И у каждого в голове была одна мысль: как пережить сегодняшний день, а о дне завтрашнем лучше и не думать. Снизу, из глубочайшей ямы, эхом отдавались удары ломов и молотов, которыми камень откалывали от скалистых стен. Однажды такая стена обрушилась и завалила всех, кто находился рядом. Потом нас заставили вытаскивать их тела из-под завала и выносить наверх.
