Должность лагерного врача предусматривает помощь заболевшим или пострадавшим на работах, а не тем, кто нарушает трудовую дисциплину. Тем более недопустимо выкрадывать провинившихся из тюремных камер. Так будет с каждым, кто тормозит осуществление великой идеи нашего фюрера Адольфа Гитлера о создании нового мирового порядка. Приказываю привести приговор в исполнение.
Доктор Паджан казался спокойным, как и великий гуманист доктор Пияде в Банице, когда ему при репетиции казни надевали петлю на шею. Сейчас на доктора были устремлены тысячи глаз, и тысячи сердец сожалели о гибели человека, который пожертвовал своей жизнью ради спасения других.
Вскоре я стал свидетелем странной сцены. Между складом и амбулаторией целая группа живых мертвецов в лохмотьях образовала большой круг. Они стояли, обнявшись, как будто собирались танцевать коло. Так они стояли часами. Среди них я узнал двух земляков: Любинко Цикича и Радишу Лазаревича. Эсэсовцы смеялись, глядя на них, потом им предложили петь под цыганскую скрипку. Но вместо песни они издавали только предсмертные хрипы и умирали один за другим в течение дня. Коло смерти все больше сужалось. Группа «уборщиков трупов» укладывала их на тележки и отвозила в крематорий. Было воскресенье, когда никто не работал, и многие наблюдали за происходящим. Под конец осталось только трое, один из них – Любинко. Они стояли, обнимая друг друга за плечи, до тех пор, пока не упали. К ним подошел комендант нашего корпуса обершарфюрер Нойман, вытащил пистолет и каждому пустил пулю в голову. Так закончилось это кровавое представление.
Этого я не знаю. Мне было неизвестно, собрались эти мученики по своей воле или насильно. Скорее всего, никто их к этому не принуждал.
Осенью 1944 года случилась нехватка угля, крематорий не мог работать, и трупы сжигались в ближайшем лесу. В том лесу и окрестных полях не осталось ни зверей, ни птиц, они сбежали от дыма и вони, которые шли от горелого мяса.
Наш рабочий отряд во главе с командиром Редлом должен был перевозить трупы к костру. Каждый из нас перевозил по одному телу, позволяя себе передышки, так как нас никто не торопил. Однажды мне пришлось везти Костадина Байчетича. Я вез его и смотрел в его исстрадавшееся синее лицо с полуоткрытыми глазами, устремленными в чужое враждебное небо. Время от времени я останавливался и читал ему молитвы, которые при других обстоятельствах я бы прочел при его погребении.
Некоторые таскали трупы на ручных носилках, с парой ручек спереди и сзади. В лесу на большой поляне горел костер. Поступившие тела складывали в стороне, пока «кочегары ада» (так мы называли тех, кто руководил сожжением) определяли порядок работ. Эти люди подчинялись обершарфюреру Нойману, который их за любое нарушение наказывал пулей в лоб. Работающие у костра задыхались в дыму и кашляли до слез. Живые должны были уничтожить любые следы своих мертвых товарищей. Ветер развеивал пепел тех, кто пал жертвой на пути к новому мировому порядку.
Я хочу рассказать про один день, когда я заметил между кочегарами ада Симона Визенталя. Я слышал, что все его близкие нашли свой конец в крематории или на костре, у которого он сам лично работал. Мы уже были знакомы, и он ценил мое душевное спокойствие, хотя и кажущееся, и мою неистребимую веру в спасение. Кочегары длинными железными прутьями ворошили дрова, чтобы огонь разгорелся, и Визенталь, с закопченным лицом, увидав меня, махнул мне прутом в знак приветствия.
Костер представлял собой металлическую конструкцию из нескольких уровней, на которых чередовались рядами трупы и дрова. От него шел ужасающий смрад, такой, что мне до сих пор становится дурно от запаха печеного и жареного мяса. А с этим проклятым лесом у Маутхаузена у меня, доктор, связаны самые черные воспоминания в моей длинной и бурной жизни. Было восьмое октября, годовщина нашего прибытия в лагерь. В тот день в нашем отряде работал Живко Габорович из Негришор. Я тогда трудился как кочегар, а он – как уборщик трупов. Вдруг Живко подошел и шепнул мне:
– Отец, помоги мне.
– Чем я могу тебе помочь, Живко? – спросил я его удивленно.
– Среди этих трупов находится мой брат Радойко, вчера он умер в газовой камере.
Я присмотрелся и узнал Радойко.
– Вижу, но что мы можем сделать для него?
– Надо вытащить его отсюда и спрятать, – сказал он взволнованно.
– Живко, это может быть очень опасно, как ты себе это представляешь?
– Отрежем ему голову и где-нибудь закопаем, чтобы от моего брата хоть что-нибудь осталось.
Он дал мне знак следовать за ним, и мы оказались по другую сторону дымовой завесы. Живко в руках нес голову Радойко. Истощенный заключенный, с закопченным лицом, в полосатых лохмотьях, держал в руках голову своего брата! В кустах мы нашли подходящее место, где земля была мягкая, и железным прутом выкопали яму глубиной в полметра, может быть меньше. Мы торопились, если бы нас застали, расстреляли бы на месте. Живко выпрямился и сказал:
– Отец, скажи что-нибудь за упокой души моего брата Радойко, чтобы хотя бы голова его не ушла в мир иной без отпевания.
Я велел ему взять голову брата в руки, достал свой крест, возложил его Радойко на чело и прошептал: «Господи, помилуй раба Твоего Радойко…»
Мы торопились, пришлось сократить отпевание. Пока я читал молитву, Живко крестился со слезами на глазах. Потом посмотрел на меня и сказал:
– Отец, хочу сохранить что-нибудь от Радойко, хотя бы частичку головы.
– И куда ты это денешь?
– Буду держать при себе, если выживу, отнесу домой.
И мы железным прутом отделили небольшой кусок со лба, голову упаковали в мох и листья, положили на дно ямы и закопали. На этом месте мы воткнули дубовую ветку, что, как выяснилось потом, было нашей роковой ошибкой. Когда мы вернулись к костру, там что-то происходило, один человек лежал без чувств. Когда я присмотрелся, я увидел, что это еврей Визенталь! Бросая трупы в огонь, он увидел среди них свою жену и сына, ему стало плохо, и он потерял сознание. Чтобы скрыть это от эсэсовцев, другие евреи отнесли его в сторонку, пока он не придет в себя.
На следующий день случилось нечто ужасное. Когда мы вечером вернулись с работ, нас не отпустили на отдых, а построили на «апельплаце». Мы не знали, что именно произошло, такое бывало достаточно часто. На трибуне перед строем появился рапортфюрер Штайнер, держа в руках человеческую голову. Он поднял голову вверх и зашелся криком. Насколько я мог понять по-немецки, он упоминал лес – «Wald». Меня охватил ужас, я сразу понял, что это голова Радойко Габоровича! Хотя я и был слишком далеко от рапортфюрера, чтобы разглядеть, есть ли у нее спереди дыра.
В строю рядом со мной стоял Живко. Посмотрел на меня и взглядом дал понять, что ему все ясно. А немец на трибуне вопил все громче. Требовал немедленно признаться, кто закопал эту голову в лесу. Пригрозил, что все будут стоять в строю, пока виновный не найдется. Тысячи глаз смотрели на голову несчастного крестьянина с отрогов Овчара. Рапортфюрер размахивал ею, и пряди седых волос развевались на ветру. Из-за этой головы тысячи заключенных не могли отправиться на свой убогий отдых, лечь, наконец, спать. Живко шепнул мне на ухо:
