– А сейчас, отец, помолись за меня и беги.
– Тогда, Милое, повторяй за мной слова.
Посреди леса, в любое мгновения ожидая появления убийц, мы начали читать молитву. Я говорил, а он повторял.
– Заканчивай, отец, они вот-вот появятся!
Но я продолжал.
– Поторопись, собаки лают уже рядом!
Я произнес заключительные слова молитвы, и он воскликнул:
– Вот они! Беги!
Я двинулся, но он позвал:
– Простимся, отец!
– Отпускаю тебе все грехи твои, брат Милое.
– Прости меня, отец, если чем-то тебя когда-нибудь обидел!
– Прости и ты меня, Милое!
Это были последние наши слова, обращенные друг к другу Собачий лай раздавался уже в двух шагах. Я направился вправо, чтобы быстрее удалиться от этого места. К счастью, снега в феврале уже не было, и я не оставлял следов. Через сотню метров я попал в поле зрения преследователей, раздался свисток, пес помчался ко мне. Я крикнул, что я не беглый, мне было приказано стоять, и солдат проверил номер на моей руке. Он достал блокнот, сверил цифры моего номера 54821 с номерами из списка и убедился, что я не сбежавший, а догоняющий заключенный.
У ручья, где остался Милое, послышался ожесточенный лай собак и крики. Его нашли, и больше я его никогда не видел. Так же как и других беглецов, которых удалось поймать, его казнили и сожгли в крематории. В начале 1945 года в лагерь были доставлены новые запасы угля, и крематорий вновь заработал, надобность в лесном костре отпала.
Да, некоторым удалось спастись. Говорили, что человек двадцать исчезло, их так и не нашли. После побега были предприняты строжайшие меры по усилению охраны, так что теперь только птица могла пролететь над лагерем, хотя, как я уже упоминал, ни одной птицы в округе не осталось, все улетели из-за смрада и дыма.
Издевательства настолько ужесточились, что многие не выдерживали, теряли рассудок. Они раздевались догола, бегали вокруг, смеясь и крича. Эсэсовцы их отлавливали, как бешеных собак, хватали и уводили в газовую камеру, где из отверстий душа выходила не вода, а газ под названием «циклон Б». Потом их тела сжигали в крематории.
В бараке номер шесть, где я провел все заключение в лагере (девятнадцать месяцев), однажды произошла настоящая трагедия. Двое сошедших с ума, Димитрие Чикириз из Рти и один испанец, вдруг схватили за горло нашего нового капо Штегемана. Вокруг шеи ему завязали веревку, сделанную из разорванной рубашки, и стали стягивать ему горло, угрожая задушить, если лагерная комендатура не освободит немедленно всех заключенных. Этот капо, как и все остальные, был из числа немецких уголовников, которые над нами садистски издевались. Штегеман был гораздо злее, чем предыдущий, Айнцигер.
Началось столпотворение, собрались эсэсовцы, среди них и начальник нашего корпуса обершарфюрер Нойман. Немцы держали автоматы наготове, чтобы в любой момент открыть стрельбу. Но Димитрие и испанец не давали приблизиться к себе. Они забились в угол и при каждой попытке подойти к ним прикрывались телом капо, руки которого были связаны за спиной. Но все же наступил момент, когда эти гады воспользовались неосторожностью двух обреченных и убили Димитрие выстрелом в голову, а испанец стянул удавку на шее капо, и тот упал как подкошенный. Испанца нещадно изувечили и повесили на глазах всего лагеря.
Весной 1945 года ширились слухи о наступлении союзников по всем фронтам и многочисленных поражениях немецкой армии. Эти новости с риском для жизни ловили по радио из Лондона заключенные, убиравшие некоторые помещения в здании комендатуры. Так мы узнали в середине апреля, что союзнические войска перешли Эльбу, а через несколько дней – что Красная Армия ведет наступление на Берлин и стремительно к нему приближается. Тридцатого апреля мы узнали, что Гитлер покончил жизнь самоубийством.
Все это вносило радость и счастье в наши исстрадавшиеся сердца, но также и страх, что фашисты не допустят нам живыми встретить конец войны. Наши наихудшие опасения стали сбываться: после 30 апреля началось массовое истребление заключенных. Это делалось руками немецких уголовников, отбывавших заключение в лагере вместе с нами. Ликвидация велась разными способами, чаще всего с применением молотков и железных ломов. Днем и ночью по лагерю разносились крики. В крематории сжигалось огромное количество трупов.
Все это время мы уже слышали канонаду Красной Армии, которая двигалась по территории Польши и восточной Германии. С 30 апреля по 5 мая 1945 года немцы в лагере напивались каждую ночь и, пьяные, пели, от их песен содрогался весь лагерь. Живых заключенных оставалось чуть больше тысячи, по нашей прикидке. В ночь с третьего на четвертое мая Милутин Йовичич, спавший на нарах надо мной, спросил меня:
– Отец, как ты думаешь, хотя бы нас оставят в живых?
– Господь должен хотя бы нам сохранить жизнь, чтобы было кому рассказать всю правду об ужасах, которые здесь творились, – ответил я ему.
Той ночью в последний раз партию заключенных увели на казнь. После этого из Драгачева остались в живых только Божидар Митрович, Живан Чикириз, Обрен Драмлич и я. В эту ночь все эсэсовцы исчезли из лагеря, и утром мы пустились на поиски еды. Некоторые искали пищу даже в собачьих будках и в вольерах дрессированных овчарок, что привело к их гибели, так как немцы отравили остававшуюся еду для собак. Среди отравившихся я узнал одного инженера из города Шабац и одного бельгийца.
Неописуемая радость охватила весь лагерь. Не было конца не только нашему счастью, но и нашей скорби по погибшим товарищам. Мы отправились на склад, где хранилась одежда умерших заключенных, и здесь Божидар нашел одежду своего отца Вукосава Митровича из Пухова. Божидар надел ее и в ней вернулся домой. Мы одевались в то, что подходило нам по размеру. Я надел гражданский костюм из сукна и черную шляпу, какие носили евреи. Я обул туфли и еще пару прихватил про запас в дорогу. Взял и сумку, похожую на наши крестьянские, сотканные на домашнем станке. В здании комендатуры мы нашли консервы, но не осмелились их съесть, опасаясь, что они отравлены. Тут же были целые горы пустых бутылок. Наконец мы вошли в кабинет коменданта лагеря, высокого светловолосого палача, которого звали Цирайс. Обрен позвал меня посмотреть, как он сидит в кресле коменданта, и спросил:
– Ты мог себе представить что-нибудь подобное, отец?
– Нет, Обрен, неисповедимы пути Господни.
На стене висел огромный портрет Гитлера. Божидар сорвал его, швырнул на пол и сказал:
– Ну, теперь и умереть не жалко!
Ящики столов были вытащены, бумаги разбросаны повсюду, в последние дни немцы уничтожали самую важную документацию, чтобы она не попала в руки освободителей, что-то, возможно, они унесли с собой. Я попросил Обрена уступить мне место коменданта лагеря Франца Цирайса. Расположился в кресле, перекрестился и поблагодарил Бога за то, что дал мне возможность дожить до этого дня. Через мою жизнь прошли три кровопийцы: Атанас Ценков в Варне, Светозар Вуйкович в Банице и Франс Цирайс в Маутхаузене. С ними со всеми я встречался глаза в глаза (однажды комендант нашего корпуса отправил меня с рапортом к Цирайсу), и вот видите, доктор, я жив до сих пор, а их унесло прочь на волнах взбесившегося времени, их имена черными буквами записаны на страницах истории нашего мира.
