Я был еще очень изможден и неспособен к дальним путешествиям, но я хотел исполнить завет и давнишнюю мечту моей матери. Она говорила, что без сожаления готова умереть хоть на следующий день после того, как узнает, что это за место, где завершил свой жизненный путь ее муж, мой отец. Желание моей матери Даринки, раз уж мне представилась такая возможность, я должен был исполнить любой ценой. Отец скончался на пятьдесят первом году жизни в 1916-м, а матушке в 1945-м, когда я вернулся из Маутхаузена, было семьдесят восемь, и для своих лет она была достаточно крепкой.
На отъезд в Ашах решилось еще двое из Драгачева, чьи отцы тоже нашли свою смерть в этом лагере: Живан Чикириз из Рти и Обрен Драмлич из Гучи. Четвертый наш земляк, оставшийся в живых, молодой Божидар Митрович из Пухова, использовал возможность и вернулся организованным транспортом в Югославию.
25 июня из союзнической больницы в Линце были выписаны все бывшие заключенные Маутхаузена, кроме тех, кто оставался в очень тяжелом состоянии. Мы втроем обратились к заведующему отделением, английскому доктору, и попросили его обеспечить нам проезд до Ашаха, расположенного недалеко. Когда он понял, зачем нам это надо, он тут же согласился и через военные власти выделил нам джип с водителем. Нам выдали разрешения на свободное передвижение до дома. Но нас предупредили, чтобы мы избегали пешего путешествия по Австрии, кроме той ее территории, которую необходимо было пересечь до границы с Чехословакией. Все еще велика была опасность возникновения проблем и неприятностей со стороны местного населения. Нам выдали сухой паек, которого должно было хватить на первое время, а дальше нам предстояло самим искать пропитание. Перед отъездом мы купили свечи, чтобы зажечь их на могилах наших отцов, если удастся их отыскать.
Всю дорогу к Ашаху я пребывал в страшном волнении. Я ехал на место гибели своего отца, которого я не видел с 1914 года, когда он по третьему призыву ушел на войну с немцами. Мы ехали меньше часа, все время вдоль Дуная. Ашах такой же небольшой городок, как и Маутхаузен, а оба остались на страницах истории как две великие мировые бойни.
Сначала мы расспросили, где находится кладбище сербских военнопленных, интернированных во время Первой мировой войны. Благодаря небольшим познаниям в немецком языке, полученным в лагере, я неплохо мог общаться с местными. Никто из них про такое кладбище даже не слышал, но мы наконец нашли одного старика, который был настолько любезен, что сел с нами в джип и поехал показать дорогу. Через несколько километров он велел шоферу остановиться. Он показал нам большой пустырь с редкими деревьями и могилами, заросшими бурьяном. Только на некоторых из них были маленькие металлические кресты и таблички с именами покойных. В центре находились руины небольшой часовни под жестяной крышей. Кладбище было на краю леса, недалеко от Дуная.
Мы попросили водителя нас подождать, пока мы сделаем свои дела, и вернуть обратно в Линц, на что он сразу же согласился. Мы поблагодарили немца, который нам показал дорогу сюда, а он, вместо того чтобы сразу уехать, не только остался, но и предложил свою помощь, если потребуется. В первую очередь мы решили осмотреть кладбище целиком, если не найдутся таблички с именами наших отцов, то все напрасно, в часовне точно не будет данных о захоронениях.
Мы поделили ряды и стали читать таблички на крестах. Могил было не больше нескольких сотен, что гораздо меньше общего числа погибших здесь сербов, по моим сведениям их было несколько тысяч. Некоторые таблички так проржавели, что было невозможно прочесть на них имена. Чем дольше мы искали, тем меньше было надежды на успех. Оставалось два последних ряда у самой проволочной ограды с кривыми бетонными ступеньками, когда Обрен меня позвал:
– Иди сюда!
Я быстро подошел к нему и увидел на кресте слова: «Никодие Варагич, рядовой, 1865 – 14 октября 1916 г.». Сердце сильнее застучало, кровь прилила к голове. Я стал на колени, поцеловал крест и долго оставался коленопреклоненным. Мне казалось, что я стою перед живым отцом, а не перед его скромной могилой. Вот где нашел свой вечный дом мой родитель! Под чужим небом, вдали от родины, он почивает на заброшенном кладбище. Наконец-то я исполнил завет своей матери Даринки! В который уже раз зазвучали в моих ушах ее слова: «Узнать бы, где его могила, могла бы хоть завтра спокойно умереть». И вот я стою как раз на этом святом месте! На могиле человека, чья кровь течет в моих жилах. Слезы струились по моему лицу и капали на крест.
Я нашарил в сумке свечу и зажег ее. Среди сорняков горел слабый язычок пламени, чтобы хоть на минуту осветить темноту, в которой исчез солдат третьего призыва Никодие вместе с тысячами своих сербских братьев. Немец, который нас сюда привез, стоял, молча глядя на могильный крест. Наконец, он спросил меня:
– Ist das dein Vater?
[12]
– Ja, er ist mein Vater, ein serbisch Bauer, gestorben hier
[13].
Обрен и Живан продолжали искать могилы своих отцов. А мне показалось, что я слышу голос, который зовет меня из могилы, и на коленях повел свой разговор с отцом. Отвечал на его вопросы о том, что происходило с нашей семьей в последние тридцать лет, с тех пор как он ушел.
Немец вернулся к Обрену и Живану, оставил меня на могиле поговорить наедине с отцом. Отец замолчал, но я знаю, что он слушал мои слова. Я рассказывал ему обо всем, что было в нашей жизни, о плохом и о хорошем. Я не хотел скрывать от него темные стороны бытия и приукрашивать картину мира, который он давно оставил.
Есть, дорогой мой доктор, такие минуты в жизни человека, которые выпадают из привычного течения жизни, как если вдруг волк-одиночка уйдет навсегда из стаи. Они неподвластны времени и остаются неприкосновенными где-то глубоко в душе, ни жизнь, ни смерть не могут повлиять на них.
Таким моментом стал для меня поход к отцовской могиле в Ашахе. Я представлял его себе таким, каким запомнил ранней весной 1914 года, когда он вместе с другими своими ровесниками, по третьему призыву, как последний бастион перед великой силой неприятеля, отправился на Саву у Остружницы защищать Отечество. Глядя на этот крест и могилу в бурьяне, я видел его высоким и стройным, как он прилаживает на плечо домотканую торбу, как прощается со своей семьей, как целует икону и порог нашего дома.
В тишине австрийских полей я рассказывал ему об удачных годах, о рождении внуков, которых ему не довелось увидеть, но также и о нашествии врагов, к которому мы опять не были готовы, о новом пожаре, вспыхнувшем всего через двадцать лет после первой страшной мировой бойни, о том, как болгарские солдаты жгли села по всему Драгачеву, о смерти его сына и моего брата Живадина, о моем пребывании в лагерях Баницы и Маутхаузена. А завершил рассказом о приятных событиях: о завершении строительства нового дома Йоксима, о новых виноградниках возле Волчьей Поляны, о свадебных венках на воротах его потомков. Ничего от него не утаил: ни то, что жизнь сеяла, ни то, что смерть жала.
