Наконец его гроб опустили в могилу, мы с Обреном бросили вниз по горсти земли, пусть чужой, но все же сербской, пусть будет ему пухом. На могильном холмике был укреплен крест и возложено множество венков. А я, доктор, вспомнил далекий 1918 год, когда мои мертвые товарищи оставались плавать по синему морю или их спускали в колодец, чтобы стаи диких зверей в заснеженных горах не терзали их мертвые тела. Похороны Живана были более чем достойными человека и христианина.
Мы с Обреном решили продолжить наш путь на следующий же день. Между тем наши хозяева не желали нас отпускать. Поскольку они хотели поставить на могиле Живана надгробный памятник при нас, они задержали нас еще на неделю. Заказали красивый памятник из черного мрамора, надпись на котором гласила: «Живан Чикириз, 1889-1945 гг. Рти, Сербия», а внизу еще одна надпись: «Памятник воздвигли его сербские братья из Сентендре». Год его рождения мы нашли в лагерных документах.
Так крестьянин из сербской области Драгачево нашел свое вечное упокоение посреди Паннонской низменности в центральной Европе, похороненный с любовью и уважением, в отличие от тысяч других, погибших в лагерях все той же Европы или сгоревших в крематориях и исчезнувших без следа.
После этого мы с Обреном остались у наших хозяев еще на один день. В дорогу нам дали немного еды, другую одежду, даже венгерских денег на всякий случай. При расставании было пролито немало слез, звучали пожелания благополучно добраться домой и просьбы хоть иногда посылать о себе весточку. Один из сербов, офицер венгерской армии, устроил так, что нас на грузовике довезли до самого Будапешта.
На деньги, полученные в Сентендре, мы купили билеты на поезд от Будапешта до Сегеда, оттуда до ближайшей границы мы шли пешком. На территорию нашей страны мы ступили двенадцатого августа. Наконец-то мы вернулись на родину, которую покинули поездом с топчидерского вокзала пятого октября 1943 года, двадцать два месяца назад. Но любимое отечество не торопилось заключать нас в свои объятья и выказывать ответную любовь. Заключила нас сразу же в тюрьму пограничная служба в Суботице с подозрением, что во время войны мы сражались в рядах четников. После двух дней изматывающих допросов меня отпустили, а Обрена задержали.
Так я остался один. Как и в 1918-м, с торбой за спиной и с надеждой в сердце я отправился в путь по просторам своей освобожденной родины. Через два дня я дошел до Белграда. И сразу же устремился в Баницу, какая-то сила влекла меня туда неудержимо. Перед главным входом стоял охранник в форме с пистолетом на боку, очень молодой. Когда он увидел, что я хочу войти, он крикнул:
– Что болтаешься здесь? Кто ты такой?
– Я сидел в этом лагере…
– И тебя тянет сюда вернуться? Давай, давай, ступай прочь!
– Не надо так, сынок, ты не видел всего того, что я видел, не пережил столько, сколько я пережил, – сказал я ему.
– Я и не должен ничего видеть. Вход запрещен, ответил он строго.
– Будь человеком, дай мне еще раз пройтись по этому месту.
– Я же сказал тебе, нельзя. Сюда больше никому не разрешается заходить.
– Ну пусти меня хоть на десять минут.
– Ну ладно, раз ты такой упертый. Но ни минутой дольше.
Так он наконец смилостивился и пустил меня внутрь. В первую очередь я отправился в номер девять, где мы провели последнюю ночь перед расстрелом. Встал в центре и перекрестился. Перед глазами у меня были лики мучеников, которых назавтра казнили. Я стоял и вспоминал, как мы провели эту страшную ночь, что мы говорили друг другу, что переживали. Призрачная тишина действовала на меня угнетающе. Я вновь услышал их вздохи и голоса. Видел их позеленевшие лица, обезумевшие глаза. Я не мог все это выдержать и вышел.
Затем я отправился к левому крылу, в третий корпус, где находились тюремные камеры. Зашел в ту, куда меня заключил Вуйкович в надежде, что я его исповедаю. Через маленькое окошко увидел кусочек голубого неба, которое в ту пору было хмурым, осенним. И снова услышал слова палача:
– Отец, я хочу, чтобы вы меня исповедали, нет мне покоя…
И вновь слышал свой ответ:
– Нет! Я никогда не соглашусь! Место пыток не годится для того, чтобы проводить в нем возвышенный, богоугодный обряд…
Вновь на меня пахнуло сыростью тюремных стен. Вновь заскрипела дверь, но теперь ее открывала и закрывала моя рука, а не рука надзирателя или того самого злодея. Теперь я могу сколько угодно открывать и закрывать эту дверь, могу сам входить и выходить. Я повторил это несколько раз. Лег на дощатую койку и посмотрел на потолок. Потом встал и вышел.
Я пришел на площадь, где происходила перекличка. Вокруг себя снова видел измученные лица: Борисава Гавриловича, пекаря из Гучи, Петрония Пайовича из Турицы, Владимира Цикича из Граба, Божидара Кочовича из Лиса, Тодора Зелёвича из Тияня и многих других. Все они остались в общих могилах в Яинцах, а может, их пепел развеян над Маутхаузеном. Я хотел бы остаться дольше, но мое время истекало. Я вернулся к воротам и спросил охранника:
– Ты не знаешь, что стало с Вуйковичем?
– Не знаю, а кто это?
– Ты не слышал про него?
– Нет.
– Тем лучше для тебя! – сказал я ему, махнул рукой и ушел.
Посреди улицы я остановился и сказал себе: «Йован, ты должен попасть в Яинцы! Ты не можешь этого избежать!» Я пошел по дороге, по которой в течение четырех лет полные грузовики людей увозили на смерть. Я двигался по той же дороге, что и два года назад, только теперь пешком. Я шел поклониться теням своих друзей.
Путешествие мое затянулось. Наконец я дошел и остановился. Не было нигде никого. Я был один, и сотни тысяч мертвецов в земле вокруг меня. Мне казалось, что я вновь слышу вопли цыган, отчаянно цепляющихся за жизнь, вновь вижу колонны евреев, безмолвно уходящих на смерть, фольксдойче Эугена на каменном возвышении, доктора Юнга, который отмечает сердце на груди приговоренных, карательный отряд, готовящийся к расстрелу, слышу возгласы протеста моих земляков из Драгачева! Сышу, как кричит Дмитар Василевич: «И мертвые мы будем сильнее вас, гады!» И голос Якова Живковича: «Бегите, люди!»
Я вошел в деревянный барак, в котором мы ждали своей очереди на расстрел. Тот, в котором мы прощались друг с другом и прощали друг другу грехи. Тот, в котором мы вместе читали «Отче наш» и где я отпевал еще живых людей.
Я подошел к линии огня, откуда в нас стреляли. Поднялся на бруствер над засыпанными рвами с телами. Летний день, в траве стрекочут цикады, над Авалой кружит стая птиц. А я слышу команду фольксдойче Эугена: «Fojer!» и вижу, как падают тела, как скошенная трава. И опять крик Дмитра Василевича: «Псы! Напейтесь сербской крови!»
Но тут, доктор, я понял, что что-то не так. Могилы были раскопаны, тела отсутствовали. Позже я узнал, что когда немцы поняли, что наступает их конец, чтобы уничтожить следы своих преступлений, приказали извлечь трупы убитых и сжечь их.
