– Уведите его, – приказал первый двоим солдатам, ожидавшим за дверью.
Меня вернули в подвал, где я провел следующие семь дней и семь ночей. За это время не раз прибывали новые задержанные, а старые уходили и не возвращались. По тюрьме прошел слух, что они сражались вместе с четниками. Уходившие знали, что их ведут на расстрел, прощание с нами, остающимися в камере, было мучительным.
Однажды вызвали Обрена. Обвинили его, что во время войны он был в рядах четников Драгачева под командованием Милутина Янковича. Обрен упал ко мне на грудь и заплакал, как ребенок:
– Отец, невиновным ухожу на смерть. Два немецких лагеря пережил, а теперь убьют свои же.
– Я буду молиться за твою праведную душу, если только не пойду вслед за тобой, – обещал ему я.
– Навести мою семью, расскажи им обо всем, что нам довелось пережить, и как я пострадал несправедливо.
– Обязательно, Обрен, брат мой! Твою невинную жертву Бог видит так же, как и все другие! – я вытер слезы, которые проливал по своему товарищу, прошедшему вместе со мной столько испытаний.
Это были последние слова, которыми мы обменялись. С ним и с покойным Живаном отправились мы вместе из лагеря смерти в далекий путь с надеждой, что вернемся обратно к своим родным и близким. И вот теперь Обрен пал жертвой новых злодеев из числа уже нашего народа.
Здесь же я видел и других наших земляков, которых уводили на расстрел. Позднее я узнал, что многие возвратившиеся из концлагерей убиты у Лисицына ручья в белградском парке Топчидер. Без суда и следствия, без реальных доказательств вины.
Меня из этой тюрьмы выпустили 22 августа. Когда мне сообщили, что я свободен, я пошел к тому самому офицеру госбезопасности и потребовал вернуть голову отца. Он мне на это заявил:
– Ты недоволен, что твоя собственная осталась при тебе?
– Ради этой головы я перенес много испытаний. Из-за нее я пропустил транспорт на родину и возвращался пешком через несколько стран. Эта голова для меня много значит.
– Ладно тебе, хватит болтать, – отмахнулся он и больше не захотел разговаривать.
Когда я уже был в дверях, он велел мне остановиться и спросил:
– Что у тебя еще в сумке?
– Да так, разные мелочи.
– Ну-ка, показывай!
Он взял торбу, обыскал ее и вытащил фотографию из Ашаха.
– Кто эти люди? – спросил он.
– Это узники лагеря Ашах, военнопленные Первой мировой.
– Очень похоже на группу заговорщиков против новой власти, сказал он, разглядывая снимок.
– Да какие же это заговорщики? Разве вы не видите, что это очень старая фотография? Разве Вы не видите, какие это истощенные, несчастные люди, сербские заключенные из концлагеря?
– Это подлежит проверке, – ответил он и позвал своего коллегу из соседнего кабинета.
Второй подошел, и они вдвоем впились взглядами в фотографию.
– Это мы вынуждены задержать, – произнес второй.
– Люди, побойтесь Бога! Что вам пришло в голову? я испугался, что останусь без фотографии отца.
– Откуда ты взял этот снимок? – спросили они меня. Я изложил им, как познакомился с Якобом, как он пригласил меня к себе домой и рассказал о своем деде и о сербах, которые выполняли для него полевые работы.
– Все это сказочки для маленьких детей. Надо как следует проверить. Это точно заговорщики.
– Посмотрите, что написано на обороте, это заключенные лагеря Ашах.
Они посмотрели с обратной стороны, прочитали дату «16 мая 1916 г.». Посмотрели на меня и сказали:
– Ну хорошо. А дальше смотри, веди себя, как положено.
На это я ничего не ответил. Повесил сумку на плечо и пошел. А перед выходом увидел новую группу людей, которых собирались вести на расстрел у ручья в топчидерском парке. Среди них я узнал своих земляков: Томислава Герзича, Йосипа Плазинича, Малишу Нешовановича и Витомира Стовраговича. Они меня не заметили, а мне было нечего им сказать, я проскользнул мимо и быстро вышел на улицу.
Потеря отцовской головы меня сломила. Мне нанесли тяжелый удар. Я стоял в раздумьях, не зная, куда пойти. Вышел на Теразие, площадь еще хранила следы военных действий и союзнических бомбежек. Я остановился перед отелем «Москва», один, с пустой сумкой за плечами, с крестом на груди, и долго так стоял. Я был голоден, а денег, кроме еще тех, венгерских, которые нам дали сербы в Сентендре, у меня не было.
Я подошел к уличному продавцу выпечки, немолодому человеку, и попросил его за горсть форинтов дать мне один бублик. Он поглядел на мелочь в моей руке и спросил:
– Что это за деньги?
– Венгерские.
– Я не могу их принять.
Потом посмотрел внимательнее на меня и спросил:
– Откуда ты идешь?
– Из плена.
– Возьми это, дарю, – и протянул мне три бублика и два-три рогалика.
– Благодарю тебя, добрый человек, да поможет тебе Бог!
– Нам всем надо оставаться людьми, – процедил он.
– Когда-то, когда мне было хуже, чем сейчас, в протянутую руку мне клали камень или конский навоз, а ты мне дал хлеба!
– На свете есть разные люди! – сказал он и остался поджидать редких покупателей.
Я отошел от него и остановился, глядя на широкую улицу, по которой лишь иногда проезжал военный грузовик или джип. Народа было достаточно много. Мне показалось, что я чувствую запах гари и слышу звук пролетающих над городом самолетов. Я почувствовал неодолимое желание прямо здесь, в центре многострадального Белграда, вытащить свой крест и говорить народу обо всем, что лежит у меня на душе, о том, что давит на меня, словно камень. Сказать им, что только Господь сможет уберечь нас от новых бед. Но как говорить о Боге в это время, когда его насильно изгоняют из людских сердец?! Как в эти страшные времена говорить от Его имени? Я не стал этого делать. Не хотел провоцировать новые власти, они во всем видят опасность для себя, когда в каждом шорохе мыши или ящерицы им чудится заговор против нового порядка. Этим я бы точно обеспечил себе путь к ручью, у которого множество невинных людей были казнены без суда и следствия.
И тут произошла встреча с одним дорогим мне человеком. Кто-то вдруг положил мне руку на плечо. Я оглянулся и увидел Божидара Митровича из Пухова, с которым мы были товарищами по несчастью. Лицо его озарила радость от нашей встречи.
– Откуда ты здесь, Божо? – спросил я его.
– Меня только что отпустили на свободу, – ответил он, не снимая руки с моего плеча.
– Естественно, что они могли иметь против тебя!
– Да ничего ведь и не было. А ты, отец? Ты ведь тоже ни в чем не виноват!
– Не виноваты и многие другие, которых поубивали. По воле Господа мы с тобой вдвоем остались в живых.
